Преступники рядом с государем при его торжественном въезде в город

— древнее германское обыкновение?

Странный обычай

На протяжении всего позднего Средневековья в германских землях в ритуале торжественного вступления князя немаловажную роль играла следующая деталь. Государь въезжал на улицы радостно приветствовавшего его города в окружении… преступников, ранее осужденных местными судьями и приговоренных к различным срокам ссылки на больший или меньший срок на то или иное расстояние от городской черты. К изгнанию городские суды приговаривали многих: эту меру применяли и как самостоятельное наказание, и в качестве замены иных, более строгих, кар^[1].

В Германии было принято, чтобы такие преступники возвращались на свою родину не просто в свите государя, а держась за край его одежды, за стремя, за седло или сбрую его коня, за его экипаж... Делали это они, надо полагать, не формально, а со рвением – судя по тому, что при описании подобных сцен современники обычно использовали глагол «висеть»: преступники «висели» на плаще князя или его коне. Если возвращавшихся было хотя бы четверо или пятеро, зрителю могло представляться, что они эскортируют государя, а если десяток или больше, то за ними вообще трудно было бы его разглядеть, не будь он верхом. Получается, что самое привилегированное место в праздничной процессии, знаменующей встречу государя с преданной ему общиной (и даже их «священный брак»), – место в непосредственной близости от ее главного участника – отводилось, как ни странно, отверженным обществом грубым нарушителям закона.

Даже Реформация не положила предел этому обычаю. Сочинитель едва ли не самой известной немецкой автобиографии второй половины XVI в. Бартоломей Застров (1520–1603) рассказывает, как его отец, видный грайфсвальдский бюргер, вынужден был бежать после того, как убил человека (разумеется, при самообороне – убежден автор). В 1540 г. добровольный изгнанник вернулся в родной город при въезде в Грайфсвальд нового герцога Померанского Филиппа I. С ним возвратились несколько людей, уже годы проведших в изгнании. Кто-то из них держался за хвост герцогского коня, кто-то за сбрую. Отцу рассказчика князь велел взяться за его стремя, что, вероятно, являло собой особую милость, иначе автор не упомянул бы этой детали^[2].

Традиция не умерла и позже — во всяком случае в некоторых княжествах, как, например, Клеве. Когда новый герцог въезжал в город, чтобы принять присягу подданных, за ним следовали изгнанники, держась за длинную веревку, привязанную к седлу герцогского коня. Затем, уже во дворе княжеской резиденции, каждый из прощенных получал отрезок этой «веревки милости». Обычай соблюдался и после присоединения Клеве к Пруссии — в последний раз в 1786 г., когда жители Клеве присягали королю Фридриху Вильгельму II^[3].

В германских землях церемонии встречи государей в XIV–XV вв. были бедны выразительными средствами по сравнению с аналогичными ритуалами не только в ренессансной Италии, но даже во Франции и Англии. Так, практически не упоминаются «живые картины», что полностью обесценивает германский материал в глазах очень многих историков, для которых adventus domini заслуживает внимания только с того момента, как в нем появляются «pageantry» – то есть прежде всего более или менее пышные сценические постановки. Такого рода театрализация церемоний приветствия начинается, как известно, с конца XIV в. и достигает расцвета уже в следующем столетии. Княжеские въезды в германских землях интересны как раз своей консервативностью и относительной простотой: их никак нельзя связать с историей европейского театра (что уже стало традицией при изучении итальянских, французских или английских аналогов), но зато полезно рассматривать, чтобы понять стиль политического символизма предшествующих столетий. Так что если по французским и тем более итальянским постановкам княжеских встреч удобно прослеживать движение европейского общества к Новому времени, то от немецких церемоний проще и резонее всего двигаться, напротив, вспять по шкале времени – в высокое Средневековье.

Чем меньше выразительных средств использовалось в германских церемониях adventus, тем большее впечатление должны были производить сцены ввода преступников: у этой яркой детали просто не было такого фона, на котором она могла бы потеряться. Использовали ее нередко и, судя по количеству возвращавшихся с государями изгнанников, вполне серьезно. Так, король Фридрих III ввел с собой в Цюрих в 1442 г. одиннадцать, а в Базель в 1473 г. – 37 преступников. К тому же возвращение в города высланных не было в Германии исключительной привилегией королей и императоров: изгнанники шествовали также при торжественных въездах королев^[4], некоторых князей и папских легатов. Легко можно понять желание городских властей ограничить досрочное возвращение к ним тех, кого они выгнали, посчитав людьми опасными. Некоторым изгнанникам еще при оглашении приговора предусмотрительно объявляли, что при попытке вернуться с каким-нибудь князем им придется вновь покинуть город – так было сказано, например, одной констанцской клеветнице в 1450 г.^[5]. С насильника, осужденного в 1452 г. к десятилетнему изгнанию, взяли форменную клятву, что он не будет пытаться входить в город с князьями. Однако вопреки обещанию он все же вернулся вместе с герцогом Бургундским и, более того, благополучно остался в городе^[6].

Уже из последнего эпизода понятно, что нажима городских властей на самих изгнанников было недостаточно – решение вопроса о том, будут ли преступников возвращать в город или нет, зависело прежде всего от готовности князей оказать покровительство отверженным. Поэтому, чтобы не допустить возвращения нежелательных элементов, городским властям приходилось изобретать всяческие уловки и вступать в непростые переговоры с государями. Именно благодаря трениям, возникавшим по таким поводам, до нас и дошла бóльшая часть свидетельств о странной церемонии, соблюдавшейся при встрече горожанами правителя.

В 1384 г. совет города Констанца позволил новому епископу при предстоящем ему торжественном вступлении в город привести с собой высланных – однако только при условии, что уже на следующий день те вновь удалятся в изгнание^[7]. Кроме того, в Констанце определили, что вводить преступников дозволено, помимо епископа, лишь «императору, королям или иным князьям»^[8]. Значит ли это, что на право приводить с собой ссыльных претендовали и лица, не входившие в княжеское сословие, с чем городскому совету пришлось бороться?

Строже, чем в Констанце, поступили в Ульме. В 1407 г. члены большого и малого советов во главе с бургомистром выразили обеспокоенность тем, что «с недавних пор» изгнанники стали слишком часто возвращаться, «повиснув» на каком-нибудь князе или господине. (Не показывает ли последнее слово, что даже простые рыцари претендовали на право «возвращения преступников»?) Советники пришли к выводу, что такое положение дел является неприемлемым новшеством. Поэтому они внесли в «Красную книгу» важнейших городских норм дополнение: теперь преступникам разрешалось вернуться только при их появлении вместе с императором или королем, да и то лишь в случае, если государи въезжают в первый раз. Те же изгнанники, что явятся, «повиснув» на каком-либо другом князе, могут оставаться в городе до его отбытия, но потом должны удалиться и теперь уже оставаться в вечном изгнании^[9]. Впрочем, по меньшей мере однажды ульмские власти отступили от ими же установленного правила. В 1454 г. они позволили редкому и почетному гостю – бургундскому герцогу Филиппу Доброму – ввести с собой «много изгнанников», которых вряд ли выдворили сразу после его отбытия^[10]. За всю поездку Филиппа Доброго по империи это был единственный эпизод такого рода (если не считать возвращения насильника в Констанце), но благодаря ему бургундский хронист смог потом писать, что герцога в германских землях принимали как императора, причем к императорским прерогативам рассказчик отнес как раз «возвращение изгнанников в города»^[11]. Вероятно, ульмские горожане подробно разъяснили герцогским приближенным, сколь великое исключение было сделано для их сеньора.

Еще более суровые, чем в Ульме, распоряжения относительно высланных правонарушителей приняли в Страсбурге. На представителей этого города произвела сильное впечатление сцена ввода преступников в Шпайер королем Рупрехтом в ноябре 1400 г., свидетелями которой им, похоже, довелось стать. Во всяком случае, тотчас после завершения шпайерской церемонии страсбуржцы обратились к советникам короля с просьбой не допустить, чтобы нечто подобное повторилось и при въезде Рупрехта в их город, поскольку это противоречило бы обычаям Страсбурга^[12]. Однако советники не захотели уступать и «настойчиво просили» разрешить их государю ввести преступников, «как это и положено его милости», – тем более, что все города, в которых его уже принимали, позволяли ему подобное^[13]. Так ничего и не добившись, посланцы Страсбурга обратились к самому Рупрехту. Выслушав их, король сказал: раз у них нет такого обычая, он откажется от своего первоначального намерения. Городские посланцы тотчас отправили письмо домой с изложением этой истории и советом: в ближайшее воскресенье с утра следует объявить, чтобы ни один изгнанник не входил в город, а если кто-либо все же посмеет, пусть никто его не впускает ни в дом, ни во двор. Ведь король, по их словам, согласился с ними в следующем: буде какой «неопасный» преступник все же пройдет вместе с ним, тому сразу же прикажут удалиться восвояси^[14]. Городские власти последовали совету своих представителей: они действительно постановили, чтобы никто из осужденных на изгнание не смел входить в город даже вместе с королем или королевой, «повиснув» на них самих, на их конях или экипажах^[15].

В приведенном эпизоде заслуживают внимания три разнохарактерные детали. Во-первых, яснее становится социальный облик высланных. Это люди, у которых остались надежные (вероятнее всего родственные) связи внутри города. В противном случае властям не имело бы смысла обращаться к изгнанникам с запретами «в ближайшее воскресенье с утра». Очевидно, предполагалось, что на рынке, где оглашались распоряжения правительства, окажутся люди, которые смогут быстро передать их суть высланным, чтобы те даже не пытались воспользоваться вроде бы подвернувшимся им шансом на возвращение. Понятно также, что живут эти изгнанники где-то совсем неподалеку, и долго разыскивать их нет никакой необходимости. Во-вторых, характерна мотивация советников короля – пускай и переданная в страсбургском письме с досадной краткостью. Она состоит в том, что возвращение преступников является правом короля, прерогативой его сана. Это право советники ценят и готовы за него бороться. Тем более, в-третьих, обращает на себя внимание уступчивость Рупрехта. Объяснить ее можно тем, что король, избранный всего три месяца назад вместо объявленного низложенным, но еще отнюдь не побежденного короля Вацлава, чувствовал себя неуверенно и был готов во многом идти навстречу Страсбургу, чтобы заручиться поддержкой этого мощного города.

Если страсбуржцы решили к своему удовольствию и пользе проблему с возвращающимися изгнанниками уже в 1400 г., то базельцам для того же понадобилось еще почти столетие. В 1494 г. в Базеле ужесточили наказание за непредумышленные убийства в черте города. Теперь виновным предписывалось провести в изгнании не пять лет, а десять и притом без всякой надежды на сокращение срока. Как и в Констанце полувеком ранее, с отправляемых в ссылку стали брать клятву «перед Богом и святыми», что они не станут делать попыток вернуться досрочно – «ни с императорами, королями, князьями, легатами, господами, ни с дамами и прочими, кем бы они ни были»^[16]. Очевидно, до 1494 г. въезд в Базель кого-либо из перечисленных лиц (под «дамами» следует понимать императриц, королев и княгинь) сулил местным преступникам прощение.

В XV в. по сути дела каждый новый немецкий король или император, отправляясь после коронации в объезд страны, сталкивался с необходимостью регулировать вопрос о возвращении изгнанников в тот или иной город. Усилия Сигизмунда Люксембурга на этом поприще лучше всего отразились в хрониках городов нынешней Швейцарии. Их составители особенно хвалят короля за его готовность к компромиссу. Так, при въезде в Берн летом 1414 г. Сигизмунд ввел с собой ряд преступников, среди них даже убийц, но только тех, кто «потерял свой город» (то есть был выслан из Берна), «не понеся за свое преступление бесчестья»^[17]. Однако к нему явились и такие, которые честь свою начисто утратили. Стоило королю об этом узнать, как он сказал: «Подите прочь! Вам не найти у нас помилования!» И пришлось им уходить от Берна без всякого прощения^[18].

Понятно, что о «бесчестии» преступников, обратившихся к нему за заступничеством, король догадался не сам — тем более, хронист ясно говорит, что Сигизмунд об этом от кого-то «услышал». Но информированным «кем-то» мог быть только представитель бернского совета, знавший, кого и на каких условиях некогда высылали из города. Значит, то, что под пером хрониста предстает импровизацией возмущенного Сигизмунда, на самом деле являлось итогом его переговоров с городским советом и своего рода опубликованием достигнутого результата. Не случайно дальше следует фраза, казалось бы, совершенно не вытекающая из предыдущего повествования: «Король проявил себя по отношению к городу Берну очень милостиво и дал [горожанам] особую привилегию»^[19]. Меж строк здесь следует читать, что и в предшествующем абзаце, где рассказывалось, как Сигизмунд отказался от ввода «бесчестных» преступников, речь шла именно об уважительном отношении государя к привилегиям Берна.

Очень похоже ведет себя Сигизмунд и спустя три года под Люцерном. Когда он приблизился к городу, некие люди, ставшие без злого умысла убийцами (todschleger), вознамерились пройти вместе с Римским королем и «избавиться тем самым от наказания». Однако городской совет заблаговременно обратился к королю с почтительной просьбой не нарушать старого обычая (подтвержденного наряду c другими люцернскими привилегиями не только предшественниками Сигизмунда, но уже и им самим), согласно которому всякий, убивший горожанина Люцерна, подлежит вечному изгнанию. Тогда Сигизмунд призвал к себе тех самых убийц и сказал им словами Христа, что он пришел не отменить закон, но подтвердить его, а потому помочь им ничем не может^[20].

Как и в Берне, государь счел необходимым лично обратиться к преступникам, но теперь его «речь», пожалуй, лучше работала на дело репрезентации королевской власти. Нельзя исключить, что и под Берном в высказывании Сигизмунда содержалась аллюзия на слова Иисуса: «Отойдите от Меня, делающие беззаконие» (Мф. 7: 23), – или же: «Отойдите от Меня все делатели неправды» (Лк. 13: 27), но бернский хронист ее, похоже, не вполне уловил. В рассказе же о люцернском эпизоде сближение фигуры государя с Христом очевидно.

Хронист не скрывает, что с изгнанием убийц переговоры с городским советом не завершились. Сигизмунд заявил, что «желает въехать как император», и тогда в конце концов был достигнут компромисс: государь сможет провести с собой в Люцерн высланных оттуда «шлюх и мошенников»^[21]. Выходит, для Сигизмунда – точно так же, как ранее для советников Рупрехта, – присутствие изгнанников в королевском кортеже являлось вопросом принципиальным: если они есть, он въезжает так, как положено ему по статусу, если же их нет – государь предстает не «как император». Характерно, что ни один другой элемент церемониала встречи не вызвал тогда споров: стороны не обсуждали, надо ли предоставлять государю балдахин или нет, сколько людей выйдет ему навстречу, каким маршрутом его поведут через город, что за дары ему будут поднесены. Получается, единственное, чем определяется уровень приема – это шествуют ли рядом с государем тати и грабители или же, на худой конец, жулики и проститутки. Хронист, оглядываясь на эти события, к его времени уже столетней давности, хвалит городские власти Люцерна за проявленную ими тогда мудрость. Если бы королю позволили ввести в город преступников и добиться для них прощения, это стало бы нарушением всех свобод и вызвало бы раскол среди горожан, который, возможно, уже никогда не удалось бы преодолеть^[22]. Такая оценка гипотетических последствий вступления Сигизмунда представляется чересчур драматичной, но она, во-первых, доносит нам, надо полагать, действительные опасения городских властей, а во-вторых, выдает их же неуверенность в том, что они приняли короля достойным образом: официальная хроника явно должна оправдать их неуступчивость в переговорах с королем. В конце концов, люцернцы не позволили своему законному государю сделать то, что он считал для себя достойным.

Горожане предлагали порой компромисс, при котором символическая форма сохранялась бы, но лишенная всякого серьезного правового содержания: правонарушители (притом даже повинные в тяжких преступлениях) могли бы пройти в шествии рядом с королем, но не получая после этого ни прощения, ни, тем более, прав гражданства. Так, в 1442 г. к только что избранному королю Фридриху III пришла из Ахена подробная «инструкция» о порядке коронации, в которой особо оговаривалось: если он собирается привести с собой в Ахен изгнанников, «как это в обыкновении в других городах», то преступникам не полагается оставаться в городе дольше, чем самому государю^[23]. При этом ахенцы ссылались на какую-то их привилегию, о которой историкам ничего не известно. Тогда же и в соседнем Кёльне вернувшимся туда с королем изгнанникам пришлось вместе с ним и покинуть город, хотя уже одно то, что они вольготно чувствовали себя на его улицах в течение нескольких дней, вызвало раздражение у солидных бюргеров^[24].

Такой фон лучше оттеняет дружелюбие тех городов, где государям не ставили никаких ограничительных условий. Как уже говорилось, в 1442 г. король Фридрих III ввел с собой в Цюрих одиннадцать преступников. Позже Малый совет Цюриха рассмотрел их дела и простил всех. Только убийцам было сказано, чтобы они опасались «друзей»^[25] (этим словом обычно называли членов городского совета, но характер предупреждения здесь неясен). Когда в январе 1476 г. во Франкфурт прибыл тот же Фридрих III, но уже не как король, а как император (он короновался в Риме в 1452 г.), с ним в город вошли «все злодеи, ранее высланные» из города, причем им было разрешено остаться и после отбытия государя. Согласно весьма характерной мотивировке городского совета, такая уступчивость была вызвана тем, что Фридрих впервые въезжал во Франкфурт в своем новом качестве^[26]. (Он уже провел «первый въезд» в 1442 г., но будучи тогда «лишь» Римским королем). Таким образом, в глазах франкфуртских должностных лиц разрешение преступникам остаться — разовый подарок, подносимый ими только новому государю. И хотя с королем Фридрихом III они были знакомы более 30 лет, императора Фридриха III встречали впервые.

Как показывают протоколы заседаний городского совета, вопрос о возвращенных изгнанниках специально обсуждался через четыре дня после прибытия Фридриха: «Также те, которые вошли вместе с нашим государем императором. Его милость просил за них, и ответили Императорскому величеству, что совет желает в этом оказать послушание его милости…»^[27]. Поскольку преступники к тому времени были уже несколько дней как внутри городских стен, просить Фридрих мог только о том, чтобы они остались в городе навсегда. Император не протестовал, когда при его следующем визите, всего десятью месяцами позже, городской совет рассудил иначе. Снова в город вместе с императором вошли все, кого городские судьи успели за это недолгое время отправить в ссылку. Но теперь им разрешили оставаться внутри городских стен лишь столько же времени, сколько в них пребывал и сам государь^[28].

Впрочем, у таких вернувшихся была возможность просить городские власти о помиловании, как свидетельствует франкфуртский документ 1485 г., составленный на следующий день после очередного въезда Фридриха III. Проситель, между прочим, рассказывает, что накануне он говорил с императором о своем преступлении (непредумышленном убийстве) и притом прямо «в поле» – следовательно, беседа, скорее всего, состоялась действительно совсем незадолго до начала церемонии. Кстати, далеко не всегда дело ограничивалось устной беседой между государем и преступником. Известно, что императорский маршал требовал от изгнанников (по крайней мере иногда) формального прошения о помиловании с описанием совершенного преступления^[29]. Однако окончательное решение всегда принимал городской совет. Как свидетельствуют базельские материалы 1473 г., прощение даровалось далеко не каждому, а строго дифференцированно. Еще за три недели до прибытия государя в Базель городской совет обсудил вопрос о ссыльных и заключенных — вероятно, на предмет возможного освобождения их от наказаний^[30]. При торжественном въезде император ввел с собой, как уже говорилось, 37 человек и попросил проявить к ним милосердие. Тем не менее совет помиловал только 11 изгнанников: шестерых, виновных в случайных убийствах, и пятерых воров. Всем остальным (среди них было пятеро убийц и четверо воров, о винах прочих не сообщается) было велено покинуть город после отбытия императора^[31]. Обсуждая аналогичный вопрос накануне визита нового государя в 1498 г., базельский совет еще сильнее ужесточил свою позицию: он отказался миловать тех, кого выслали за нарушение мира и нанесение увечий, – пускай даже за них будет просить сам король^[32].

В некоторых случаях создается впечатление, что изгнанных преступников вводят в город не вопреки воле местных властей, а по их прямой рекомендации. Так, в 1456 г. при въезде шпайерского епископа в подчиненный ему пфальцский город Ландау с ним проник, «повиснув» на епископском стремени, человек, высланный за клевету еще десять лет назад^[33]. Город Ландау, конечно, невелик, но все же странно, что не оказалось других претендентов на возвращение. К тому же единственный счастливец, судя по всему, присутствовал еще при первой стадии встречи епископа с процессией горожан за городскими стенами. Тогда бюргерам была предъявлена грамота капитула, подтверждавшая правомочность избрания нового епископа. Ее зачитывали вслух и, наверное, внимательно рассматривали оттиск на большой вислой печати капитула. Затем горожане потребовали от епископа грамоты с подтверждением их привилегий — они ее получили и тоже зачитали. И только когда все формальности были улажены к удовольствию обеих сторон, епископ вновь сел на коня, чтобы во главе процессии вступить в город. Тут-то и появился вдруг тот самый единственный преступник, чтобы «повиснуть» на стремени. Как удалось ему, никем не замеченным, в эту самую минуту подкрасться к епископу посреди чистого поля, или же как ему удавалось долго стоять в свите епископа, не будучи опознанным никем из городской делегации? Чем искать ответы на эти вопросы, проще предположить, что никакой неожиданности в его появлении не было: городские власти, по сути дела, сами предоставили ему амнистию, – не давая ее формально, но воспользовавшись как правом государя заступаться за преступников, так и его желанием вступить в город с особым блеском.

Трудно представить себе в XV в. эпизоды, в которых помилование было бы обеспечено кандидатурам, предложенным епископом вопреки отчетливо выраженному нежеланию горожан. Однако еще в середине XIV в. такое, вероятно, было возможно – судя, во всяком случае, по тому, как ок. 1357 г. епископ Констанцский якобы включил в число преступников, которых он ввел в город, даже убийц своего предшественника, причем они так и не понесли за свое деяние никакого наказания^[34]. Уже в 1384 г. возвращенным преступникам пришлось вновь покинуть Констанц на следующий день после въезда епископа^[35].

Трирский пример

В большинстве случаев практика торжественного ввода преступников известна по свидетельствам либо из имперских городов, либо же из центров диоцезов. Однако на примере Трирского архиепископства можно показать, что тот же принцип действовал и на более низком уровне – при разъездах нового князя (в данном случае курфюрста-архиепископа) по его территориальному княжеству, в ходе которых он посещал даже маленькие городки, чтобы принять от их жителей присягу на верность^[36]. Так, когда в 1503 г. новоизбранный архиепископ Якоб II приближался к городку Обервезель, в ноги ему бросился человек, совершивший несколькими годами ранее непредумышленное убийство. Он просил епископа ввести его в город, где не смел появляться^[37]. Взял ли епископ с собой этого изгнанника, неизвестно. Зато при въезде Якоба II в городок Санкт-Венделин рядом с его конем бежали двое преступников (очевидно, держась за сбрую коня или плащ князя). Секретарь курфюрста особо отметил, что они остались в городе и после того, как Якоб II продолжил свой путь^[38]. Из сказанного выше понятно, что это замечание — не случайное наблюдение, а четкая фиксация прецедента, имеющего правовой вес. Секретарь не желал допустить возможности того, чтобы горожане Санкт-Венделина в будущем ограничивали прерогативу князя на помилование «их» преступников.

В одном эпизоде роль архиепископа Трирского как «покровителя преступников» выразилась особенно ярко, хотя и вне связи с церемониями въезда. В городке Монтабауре епископ вызвал к себе в замок членов городского совета, чтобы примирить их с теми, «кого они подвергли действию банна» — то есть признали преступниками^[39]. Как выясняется из дальнейшего рассказа, ими монтабаурцы объявили жителей нескольких соседних сел. Теперь ворота Монтабаура оказались наглухо закрыты для всех них — они не могли войти в город даже для того, чтобы присягнуть новому государю. Посредничество епископа к ощутимым результатам (по крайней мере немедленным) не привело. Тем не менее, рано поутру к часовне перед воротами Монтабаура явились «преступники» — при оружии и в боевом порядке. Епископ велел выкатить из замка бочку вина им прямо в поле, а позавтракав, и сам поехал к этим людям. Тут же в поле он и принял у них присягу, пожав протянутые руки шеффенов и старост осужденных монтабаурцами деревень. Точно так же, как и в других случаях, епископ обещал соблюдать их давние обычаи и даже более того, оказывать им — этим преступникам! — свое высокое покровительство^[40]. Однако вводить их в Монтабаур Якоб II не стал.

Два легата

Хроника архиепископов Магдебургских рассказывает, как в 1451 г. знаменитый философ и, что в данном случае куда важнее, папский легат в Германии, кардинал Николай Кузанский готовился въехать в Магдебург. Он уже прибыл в монастырь св. Иоанна Крестителя в Берге на южных подступах к городу — туда, откуда торжественная процессия должна была начать движение к городским воротам. С папским легатом в Магдебург захотели войти «много осужденных и изгнанных», примкнувших к шествию. Однако власти города наотрез отказались их впускать, из-за чего легату и всей его, надо полагать, немалой, свите пришлось поворачивать назад в Берге. Вся подготовка к торжественному въезду — со стороны как высокого гостя, так хозяев – магдебургского архиепископа и городского совета — оказалась напрасной.

После столь серьезного конфликта начались переговоры, в результате которых магдебуржцы согласились на возвращение изгнанников, которые «не были осуждены публично» (так в Магдебурге называли повинных лишь в легких преступлениях). Им разрешили идти вслед за крестом, который, как и положено, несли перед легатом. На споры по поводу преступников ушло время, и торжественный вход Николая Кузанского состоялся только два дня спустя – правда, на этот раз с соблюдением всех положенных процедур^[41].

В магдебургском эпизоде обращает на себя внимание не только неуступчивость городских властей, сорвавших уже начавшуюся было церемонию. Интересна логика преступников, сообразивших, что весьма редкий гость в их краях — папский легат — может быть «использован» так же, как и собственный князь при его первом вступлении в город. Легат представлял папу, а тот, как и император, являлся носителем высшей власти — тем более в церковном княжестве, каким и было Магдебургское архиепископство. Преступники проявили себя людьми не только изобретательными, но и информированными: они заранее знали и о времени вступления легата, и о месте, от которого начнется процессия, прибыв, если судить по словам хроники, прямо туда (а не сопровождая Кузанца издалека, что стало бы заранее известно властям Магдебурга). Если типичный ввод преступников представлял собой более или менее серьезное столкновение князя (их с собой приводящего) и городской общины (их некогда изгнавшей), то в Магдебурге вышел конфликт между двумя князьями церкви — кардиналом-легатом и архиепископом. Для магдебургской стороны изобретательность собственных изгнанников оказалась полной неожиданностью, раз ей пришлось пойти на столь рискованную меру, как отказ представителю папы во въезде в город. Но для кардинала, очевидно, не меньшим сюрпризом оказалось упрямство магдебуржцев.

Странно, что Николай Кузанский не вступил с ними в переговоры заранее – либо у него уже не оставалось времени, поскольку изгнанники появились в последний момент, либо рядом с ним не оказалось никого из авторитетных и сведущих горожан, кто мог бы добиться отсева нежелательных «возвращенцев». Характерно, что кардинал отказался уступить и войти в город сразу же, но без изгнанников, хотя такую возможность магдебуржцы ему наверняка предложили. Ведь в оскорбительном разворачивании папского легата от ворот их города никак не могли быть заинтересованы ни бюргеры, ни тем более архиепископ Магдебургский^[42]. Понятно, что для Кузанца в этом столкновении важно было не уронить не только собственное достоинство, но и честь папского престола, которая пострадала бы, прогони кардинал преступников, уже было принятых под его покровительство.

В Магдебургской хронике говорится, что изгнанники не «висели» на легате и его коне, а шествовали «за крестом». Вообще-то позиция между служителем, несущим процессионный крест, и прелатом весьма почетна — тем более выразительно, что именно ее предоставили делинквентам.

Считается, что Николай Кузанский проявил себя намного лучшим философом, чем политиком, и магдебургский эпизод подтверждает эту оценку – особенно если сравнивать его с итогами аналогичного столкновения, в котором участвовал другой легат – кардинал Раймунд Перауди, отправленный папой с миссией в Германию в 1503 г.

Когда в Бремене узнали, что Перауди собирается при вступлении в их город привести с собой изгнанников (как он уже сделал в Брауншвейге), местные власти забеспокоились и направили к легату послов с просьбой не нарушать их прав, поскольку они «никогда не позволяли такого ни архиепископам, ни каким бы то ни было господам или князьям»^[43]. Кардинал при многих свидетелях ответил, что, согласно имеющимся у него папским буллам и бреве, к нему в этой поездке следует относиться как к самому папе^[44]. А поскольку папа и император (но только они) стоят выше любого местного права, то, даже нарушая его, они не наносят этому праву никакого ущерба^[45]. К тому же его полномочия дозволяют ему и самому нарушать местные обыкновения. Много могущественных князей и господ, да и городов, притом покрупнее и посолиднее Бремена, уже вынесли подобное вмешательство кардинала безо всякого ущерба для своего права. Но если, тем не менее, бременский совет будет упорствовать, кардинал выберет другой маршрут и в Бремен вообще не поедет.

После столь решительной отповеди бременскому магистрату ничего не оставалось, как уступить, тем более что, по словам Перауди, его цель состояла вовсе не в том, чтобы провоцировать в городе беспорядки и раздоры: ему будет вполне достаточно привести с собой всего-навсего одного преступника или, может быть, двух «ради чести святого римского престола»^[46]. Горожанам удалось сохранить лицо, во-первых, получив от легата бреве с подтверждением, что данный случай не наносит ущерба их праву^[47], а во-вторых, потребовав, чтобы каждый возвращаемый изгнанник честно рассказал о своем проступке комиссии из четырех бургомистров и еще четырех других членов совета^[48].

В конце концов кардинал привел с собой не одного изгнанника и не двух, а сразу 32, среди которых были и осужденные за убийства. Они не цеплялись за сутану легата или сбрую его коня, но шли колонной между любекским прево — ближайшим помощником Перауди — и самим кардиналом. По сообщению хрониста, каждый из тридцати двух держал в руке зажженную свечу, из чего следует, что Перауди представил их бременцам в качестве грешников, на которых наложено церковное покаяние. Кающиеся преступники прошли сначала к собору (где, вероятно, им было дано церковное прощение), а затем к зданию суда, где упоминавшаяся выше комиссия заново разобрала их дела^[49]. В результате никому не было отказано не только в прощении, но даже, кажется, и в возвращении бюргерских прав – на чем особенно настаивал Перауди. Более того, из городской тюрьмы отпустили двух женщин, приговоренных к смерти, одну из которых собирались сжечь за ведовство. Благодаря заступничеству легата ее всего лишь изгнали на один год.

До окраин империи

Обычай участия преступников в церемонии встречи государя вовсе не был региональной спецификой, практиковавшейся только на юге немецких земель и вдоль Рейна – как можно было бы подумать по географии приведенных выше примеров и поверив на слово бременским посланцам к Перауди, якобы незнакомым с подобным обыкновением. Так, оно было известно в Силезии — например, в Бреслау (Вроцлаве)^[50] — и даже у самых отдаленных восточных границ распространения немецкого языка. Ливонские магистры Немецкого ордена вводили преступников в Ревель: в 1451 г. с одним из них вернулось 15 изгнанников, а в 1536 г. с другим — в два раза больше. При этом помилованные были в основном лицами, виновными в случайных убийствах. В 1500 г. городские власти заранее попросили очередного главу Ордена не приводить с собой воров, убийц, грабителей церквей, разбойников и прочих таких же злодеев^[51].

В Риге правом ввода преступников пользовались архиепископы. Один из них, торжественно вступивший в свой город в июне 1449 г., сам рассказывал, что сразу после своего въезда, в тот же самый день, он направил повеление городским советникам в соответствии с давним обычаем вычеркнуть из книг, куда заносились имена изгнанных за преступления, тех «многих», которые вернулись с ним обратно, и дать им прощение. Горожане не только послушались своего нового прелата, но даже сверх того, что он требовал, освободили всех осужденных, сидевших по городским узилищам^[52]. Этим великодушным жестом они явно стремились подчеркнуть полную лояльность новому архиепископу.

Преступников вводили в города не только у восточных пределов германских земель, но и, напротив, на западном краю Священной Римской империи – в графстве Фландрия. Там это зрелище должно было выглядеть более впечатляющим, чем где бы то ни было – уже в силу того, что фландрские города относились к крупнейшим в Европе и многократно превосходили размерами большинство городов Германии. Под стать численности населения должно было быть и количество высылавшихся правонарушителей.

В 1419 г. советники герцога Бургундского Филиппа Доброго сообщили шеффенам Гента, что их князь при своем первом торжественном вступлении в город (в качестве графа Фландрского) намеревается ввести с собой преступников, ранее высланных из Гента. Шеффены спросили, собирается ли герцог сделать это «по милости или по праву» – их интересовало, таким образом, идет ли речь только о разовой акции, согласовываемой с ними, или же о праве, которое герцог считает своим, а потому не предполагает обсуждать его с горожанами. Советники Филиппа ответили, что «по милости» – ведь им известно о привилегиях Гента, по которым государь сам не может «возвращать землю» изгнанникам; если те были высланы по решению шеффенов, то и возвращение их может произойти тоже только с согласия шеффенов. Гентцев такой ответ, очевидно, устроил, и они пошли навстречу Филиппу, провозгласив частичную амнистию. Хотя ворота Гента оставались по-прежнему закрыты для тех, кого приговорили к 20 годам изгнания или осудили за нарушение мира, зато всем, высланным на 3 года и даже на 10 лет, позволялось возвратиться в свите герцога. Таких набралось 60 человек – они действительно прошли в город, и по просьбе Филиппа их имена вычеркнули из Ballingboek – реестра осужденных на изгнание^[53]. До чего же сходными оказываются процедуры амнистирования в разных частях латинской Европы – от Гента на Западе до Риги на Востоке!

При первом въезде в Гент преемника Филиппа Доброго Карла Смелого в 1467 г.^[54] он ввел с собой, по одним сведениям, 563 преступника^[55], по другим — 784^[56] – числа, совершенно невероятные для Германии, да и большинства других регионов Европы, сами по себе свидетельствующие об исключительно высоком уровне урбанизации Фландрии. Впрочем, стоило бы разобраться, шла ли здесь речь об уголовных преступниках или, скажем, о политических противниках гентских властей. В любом случае очевидно, что сотни помилованных не могли «висеть» на князе или его скакуне – надо полагать, они шли внушительной колонной перед Карлом.

Во Фландрии правом ввода преступников пользовался не только местный граф, но и, например, аббат старинного, богатого и весьма влиятельного аббатства св. Петра под Гентом^[57]. Судя по акту 1371 г., каждый новоизбранный настоятель мог при своем первом вступлении в монастырь или его владения, разбросанные по обширной территории, привести с собой «одного высланного преступника или же более»^[58]. Аббаты Синт-Питера, действительно, пользовались временами этим правом – во всяком случае известно, что один из них в 1483 г. при вступлении в местечко Боесэм (Boëseghem) на севере Франции вернул высланного оттуда изгнанника, некоего Жана из Луфа, на коленях молившего аббата о милосердии^[59].

Мнения

Хотя обычай ввода преступников не становился еще предметом специального изучения, известен он ученым давно, и суждений по его поводу высказано было немало. Пожалуй, все авторы согласны, что ввод преступников в город следует рассматривать как неотъемлемую составную часть церемонии въезда государя, уходящую корнями в глубокое прошлое^[60]; многие усматривают в этом обыкновении сакральное содержание^[61], но объясняют возникновение обычая по-разному. Еще в XIX в. появились два мнения о его происхождении – впрочем, нередко они не столько противостоят одно другому, сколько дополняют друг друга.

Первое опирается на несколько мест из немецких судебников – Саксонского зерцала (составленного в первоначальном виде между 1220 и 1235 гг.) и Швабского зерцала (исходный вариант написан около 1275 – 1276 гг.). Саксонское зерцало предписывает всякому низшему судье сложить полномочия при прибытии высшего: гауграф прекращает вести судопроизводство, как только в его округ приезжает граф, а с полномочиями графа происходит то же, когда появляется король^[62]. Если король оказывается в каком-нибудь городе «в пределах империи», в его руки поступают монетное дело и сбор пошлин, а кроме того, «в какую бы землю он ни прибыл», в распоряжении короля оказывается суд, чтобы он мог принять решение по всем искам, рассмотрение которых к тому моменту либо пока не начиналось, либо же еще не закончилось^[63]. (То же почти дословно повторяется и в Швабском зерцале^[64].)

В следующих строках Саксонского зерцала рассматривается ситуация, когда король в первый раз прибывает в ту или иную землю. Тогда в его распоряжение поступают все лица, которые за нарушение правовых норм оказались в заключении. Их нужно представить королю, «чтобы они были либо изобличены на основании права, либо же отпущены»^[65]. Аналогичная норма приведена и в Швабском зерцале, хотя здесь о безусловном помиловании сидельцев еще меньше речи, чем в Саксонском зерцале – напротив, король должен рассмотреть в соответствии с правовыми нормами жалобы тех, кто обвиняет заключенных, в противном случае «он окажется судьей неправедным»^[66]. Есть еще два отличия: в Швабском зерцале не говорится о первом приезде государя, а места, в которые он прибывает, обозначаются не только как «земли», но и как «города».

Поиски истоков идеи доминирования государева суда над любым из местных судов легко приводят историков к праву Римской империи. При этом полезными для объяснения средневекового прощения преступников оказываются не только те нормы, в которых утверждается более высокий уровень компетенции императорского суда, но и те, в которых за императором признается право предоставлять убежище^[67] и провозглашать амнистию осужденным, игнорируя любые юридические процедуры^[68].

Если кратко обозначенная здесь первая линия интерпретации, хотя и использовала германские судебники, вела в конечном счете к римскому праву, то вторая отдавала явное преимущество германскому. Весьма влиятельным здесь оказалось суждение Я. Гримма, включившего разделы о вводе преступников в свой классический и во многом до сих не утративший значения труд о «немецких правовых древностях». Истоки обычая вводить высланных он усмотрел в праве убежища, которое можно было получить в доме короля или же рядом с его персоной^[69]. Чем дальше, тем больше эта идея стала развиваться в русле концепции о предполагаемой архаической сакральности древнегерманского вождя. Так, Р. Хис сформулировал, что помилование государем изгнанников «основывается, вероятно, на святости королей и князей и особой защите, которая обеспечивается близостью к ним»^[70]. Естественно, что за идеей сакральности личности вождя или короля, его харизмы (идеей, которой так увлеклись в конце XIX и начале XX вв.) последовало и предположение о сакральном характере прикосновения такого харизматика.

Оно сделано, например, Х. К. Пайером, попытавшимся объединить «римские» и «германские» объяснения, откуда возник обычай ввода преступников. С одной стороны, поскольку король является источником любого права, к нему переходит и право всякого суда в городе, куда он является. Соответственно, приостанавливаются все разбирательства, а государь, вводя преступников в город, наглядно демонстрирует превосходство своей власти над местной. К тому же еще римские императоры предпринимали abolitiones – помилования при въездах в города^[71]. Однако, с другой стороны, глубинный смысл рассматриваемого средневекового обычая следует видеть в распространенном по всему земному шару («особенно у примитивных народов») представлении, что прикосновение к чему-либо священному – то есть обладающему особой силой месту, предмету или человеку, – обеспечивает свободу и защиту^[72]. Так же широко трактует происхождение интересующего нас обыкновения и другой историк – А. Нидерштаттер. Ссылаясь на Саксонское зерцало, признававшее, в его интерпретации, право государя вводить с собой преступников при его первом въезде, он говорит, что «соответствующие обыкновения обнаруживаются как в Риме и у древних германцев, так и в неевропейских культурах»^[73].

Венская исследовательница А. М. Драбек описывает обряд ввода изгнанников следующим образом: ежели преступнику удавалось ухватиться за лошадь, экипаж или одеяние короля, он мог вернуться в город и не должен был далее нести бремя своего наказания^[74]. В этой традиции проявляется та черта власти, которую средневековье унаследовало от античности, – продолжает А. М. Драбек. Со времен Юлия Цезаря хорошего правителя должно было отличать качество милосердия – clementia. Тем не менее, основной исток обычая ввода преступников исследовательница видит в германской древности. Новоизбранные короли германцев при первом объезде своих владений именно таким образом осуществляли помилование провинившихся. Превратившиеся в изгоев правонарушители могли, прикоснувшись к государю, его плащу или коню, получить частицу королевской харизмы – вследствие чего они освобождались от дальнейшего преследования. О том, что древнее право предоставления убежища, относящееся к личности короля, продолжало жить и в Средние века, свидетельствует, по мнению А. М. Драбек, и Саксонское зерцало^[75].

А. Нидерштеттер и Э. Шуберт повторили описание обычая возвращения изгнанников, точно следуя формулировкам А. М. Драбек^[76]. Влияние ее концепции прослеживается и у других авторов, раз за разом воспроизводивших тезисы примерно такого вида: «итак, от короля, как и от другого сакрального объекта, исходила целительная сила; его прикосновение давало изгнанникам право убежища»^[77]. Тем самым все эти исследователи способствовали распространению весьма романтического, но, думается, совершенно ошибочного представления, — о чем подробнее ниже.

Э. Шуберт следует той же линии, что и вышеназванные авторы, опираясь на параграфы Зерцал, и считает, что обычай возвращения преступников представляет собой сужение изначально более широкой нормы: «когда король приходит в [какую-либо] землю, ему по праву должны быть выданы все заключенные»^[78]. Здесь же Э. Шуберт высказался против мнения, что право ввода преступников является не специфически королевским, а относящимся к обычным привилегиям любых князей^[79]. Ведь, судя по имеющимся данным (автор опирается здесь исключительно на материалы, собранные Я. Гриммом), кроме короля, изгнанников приводили с собой только епископы, а они могли поступать так не в силу своего княжеского статуса, а просто как священнослужители (которым, очевидно, полагает Э. Шуберт, было положено проявлять истинно христианское милосердие).

Последнее соображение нельзя признать справедливым, даже если забыть о графах Фландрских, допустив, например, что их помилования сотен людей в Генте являлись исключением – результатом свежепривнесенных французских влияний. Для кардинала Перауди присутствие преступников в его свите, как было показано, – вопрос не христианского милосердия, а утверждения собственного статуса. То же самое резонно предположить и в отношении других князей церкви, вводивших изгнанников.

Пожалуй, наиболее развернутое объяснение обычая ввода преступников предложено пока что в монографии Г. Шенка, где он соединил вместе едва ли не все истолкования, предлагавшиеся до него. Претензия государя на то, что он может миловать осужденных, вытекает из традиционной для него задачи являться судьей и защитником общественного мира. Парадокс в том, что нарушая правовую систему какого-либо города своими произвольными помилованиями, король тем самым в действительности ее укрепляет и подтверждает. Кроме того, помилование изгнанников представляет собой публичную демонстрацию столь важного качества правителя, как милосердие. Проявляя его, император – то есть высший судья после Господа – воспроизводит божественное милосердие, и именно поэтому ввод преступников оказывается весьма яркой манифестацией власти. Слабые германские государи очень нуждались хотя бы во внешнем выражении своего статуса, и выбор столь драматичной формы объявления помилования преступникам объясняется «настоятельной потребностью государя в церемониальном предъявлении своей власти»^[80].

В том, что прощаемые преступники прикасались к государю, Г. Шенк не усматривает ничего специфически германского. Он вообще скептически оценивает возможность того, что в Средневековье удастся обнаружить представления, восходящие к дохристианским временам древних германцев (и этот его скепсис мне представляется вполне обоснованным). Преступники, оказавшиеся рядом с императором, пользуются неприкосновенностью, потому что от может давать убежище, но это право отнюдь не древнее, поскольку возникло из совокупности собственно позднесредневековых практик – права убежища, предоставляемого церковью, и иммунитетных прав^[81]. При том, что мои разногласия с суждениями Г. Шенка (как и всех других вышеназванных исследователей) станут очевидны из последующего изложения, мне весьма нравится прежде всего готовность этого исследователя не рассматривать обычай ввода преступников как архаический, а увидеть в нем сугубо средневековую новацию.

За пределами германских земель

Чтобы продвинуться дальше в интересующем нас вопросе и получить некоторый материал для сопоставления, необходимо выяснить, не обнаруживается ли сходных ритуалов в иных странах, помимо Германии.

В Англии мне пока удалось найти лишь один более или менее подходящий к случаю пример. В 1392 г. при въезде Ричарда II в Лондон в пригороде Саутверке (Opus Australe — как торжественно именует его латинская поэма) на пути едущего верхом короля появляется высланный из города убийца, несущий на плечах деревянный крест. Исполненный раскаяния, он бросается на землю перед государем и умоляет о помиловании, которое, естественно, тут же и получает^[82]. Речь здесь идет наверняка не об импровизации, а об инсценировке, включенной в церемонию приветствия короля лондонской общиной. Преступник является своего рода персонификацией Лондона, заслужившего немилость государя, но теперь раскаивающегося и умоляющего о прощении. Когда Г. Киплинг пишет, что фигура этого несчастного является составной частью образа короля как нового мессии, спасителя^[83], он, кажется, упрощает дело. Со страждущим Христом здесь недвусмысленно сближается как раз преступник, несущий на плечах крест, – а значит, и вся лондонская община. Парадоксальная традиция уподобления ведомого на казнь преступника Христу была довольно широко представлена в средневековой Европе^[84].

При скудости английского материала подкупает относительное изобилие сведений из Франции, выявленных по большей части в последние десятилетия и прежде всего благодаря исследованиям практики королевских помилований. Именно из Франции происходит и самое ранее известное мне упоминание о традиции участия преступников в церемонии торжественного вступления государя в город.

В 1272 г. доминиканец Жоффруа де Больё (Geoffroy de Beaulieu) (ум. до 1282)^[85], многолетний духовник короля Людовика IX Святого (1226 –1270), произносит проповедь, в которой, описывая грядущее явление Христа, уподобляет Второе пришествие сцене прибытия короля (исходя, естественно, из представления, что Иисус является Царем небесным)^[86]. При этом проповедник называет разные группы людей, встречающих Царя и Спасителя, всякий раз прибавляя подходящий к случаю назидательный комментарий. Он начинает с больных, стремящихся навстречу королю, чтобы исцелиться («вот и все мы такие же больные, страждущие исцеления»). Понятно, что речь идет о золотушных, излечению которых королями Франции и, в частности, Людовиком Святым тот же автор посвятил пространные пассажи в другом своем сочинении^[87]. Но важнее для нас то, что перед Спасителем, а значит и «перед королем, шествуют изгнанники, то естьте, кто были изгнаны из своих земель и со своей родины за какой-нибудь проступок. В самом деле, имеется обычай, по которому новый король освобождает изгнанников, а также заключенных...»^[88]

Из этого текста следует, что во Франции обыкновение включать преступников в королевскую процессию при вступлении государя в город было хорошо известно уже при Людовике Святом – существенно раньше появления первых упоминаний о том же в германских землях. Высказывалось предположение, что у этой традиции могут выявиться и более глубокие корни, если удастся связать с ней освобождение преступников Людовиком VIII в 1223 г. при его вступлении в Париж после коронации^[89]. Однако в самом описании того adventus – первом дошедшем до нас рассказе о въезде французского короля, сохранившем хоть какие-либо детали этой церемонии^[90], – о шествии преступников в королевской процессии не говорится ни слова.

Автор этой латинской «героической песни» о деяниях Людовика VIII Николай Брайа рассказывает, как «златоткаными одеяниями сияли площади, перекрестки, улицы» (vestibus aurivomie rident fora, compita, vici), как короля встречали великовозрастные горожане и кипящие умом юноши (grandaevi cives et fervens mente juventa), как слуги и работники (servi famulaeque) радовались, что им в тот день не придется работать, как все пировали, как украшены были храмы, как нарядные юноши танцевали с застенчивыми девами, поэты слагали оды (lyrici modulantes carminis odas), музыканты играли на всевозможных инструментах, а певцы «сладко выводили мелодии стройными голосами» (dulce melos Regi concordi voce canentes)^[91]. Однако о возвращаемых в город изгнанниках не говорится ни слова. Когда же Людовик вступил во дворец и воссел в тронной зале, окруженный блистательной свитой, делегация парижан поднесла государю роскошные подарки, на описание которых автор не жалеет строк. Довольный богатым подношением, король отвечает «почтением на почтение»: он облегчает неким «сервам» ярмо их повинностей и «освобождает осужденных», за исключением повинных в позорных преступлениях^[92]. Сколь бы эта амнистия ни была интересна сама по себе, она пока не связана напрямую с церемонией государева въезда как таковой. Кроме того, в отличие от известных нам более поздних эпизодов, ее понимают как особую милость государя по отношению к общине парижан в целом, а не только к правонарушителям. Городские власти не только не протестуют и не удерживают короля от его намерений — напротив, они считают сидельцев «своими» и воспринимают их освобождение в качестве королевской милости.

Разумеется, поэму Николая Брайа менее всего следует считать детальным отчетом о конкретной церемонии. Однако для наших целей достаточно и того, что в его сознании, в имевшемся у него образе «правильного» вступления короля в город, не нашлось места для процессии возвращаемых изгнанников, тогда как именно такая процессия была естественной частью образа той же церемонии, витавшего перед мысленным взором Жоффруа де Больё всего полувеком позже.

Когда бы ни родилась традиция помилования преступников королем, впервые прибывающим в город, к XV в. такие прощения стали во Франции, похоже, обычной практикой — настолько обычной, что о ней перестали упоминать^[93]. Отмечали, напротив, случаи, когда это обыкновение не выполнялось. Например, так называемый Парижский горожанин критиковал юного англо-французского короля Генриха VI как раз за то, что тот не провел освобождения заключенных после своей коронации в парижском Нотр-Дам в 1431 г.^[94] Правда, что именно имел в виду рассказчик, не вполне понятно. С одной стороны, речь должна вроде бы идти об амнистии того же типа, что описывал Николай Брайа – то есть без ввода преступников в город, поскольку король и до коронации, и после нее пребывал в Париже^[95]. Но с другой, его случай был исключительным, а обычным и «Парижскому горожанину», и его современникам должен был представляться другой сценарий: за помазанием в Реймсе следует торжественное вступление короля в Париж. Поэтому освобождение преступников после коронации вполне могло связываться в их сознании именно с процессией при первом въезде помазанного государя в его столицу.

Французские короли неоднократно жаловали в виде особой милости право помилования членам королевского дома, другим князьям, а с конца XV в. и королевам^[96] – несмотря на то, что эдикт 1499 г. запрещал пользоваться этим правом всем, кроме самого государя и его наследников. Так, Людовик XI дозволил графу Шароле, будущему герцогу Бургундскому Карлу Смелому, освобождать всех заключенных в тюрьмах городов, в которые он вступал. (Не имеет ли эта привилегия отношения к массовому возвращению герцогом Карлом изгнанников в Гент в 1467 г.?) В 1477 тот же король разрешил даже не герцогу, а графу Ангулемскому миловать заключенных (за некоторыми исключениями) в городах его домена при его первом въезде в них. В 1501 г. Парижский Парламент обсуждал, можно ли позволить эрцгерцогу Австрийскому освобождать преступников при его предстоящем вступлении в Париж. Несмотря на все высказанные ранее запреты, Парламент дал свою санкцию – надо полагать, с полного согласия короля или даже по прямому его требованию^[97].

Карл VIII прямо утверждал, что, согласно древнему праву королей, государь при первом вступлении в любой город королевства может осуществлять помилование и прекращать процессы «по всем делам, преступлениям и проступкам»^[98]. В Турне осенью 1463 г. городские власти обсуждали подготовку к встрече короля Людовика XI, впервые собравшегося посетить их город. Уже в первом пункте протокола речь пошла именно о преступниках. В нем отмечается, что обычно накануне королевского въезда «многие внесенные» [в регистр осужденных] и «некоторые изгнанники» стараются добиться милости государя и возвратиться в город. Поэтому следует заранее отправить к королю просьбу не распространять его милосердие на изгнанных за бунт и другие подлые дела. Государю следует напомнить, что его предшественники тоже не заступались за виновных в столь тяжких преступлениях^[99]. Таким образом, намерение государя вернуть преступников явно не стало в Турне большой неожиданностью – горожане считали (не будем выяснять, насколько обоснованно), что имелись прецеденты, уходящие по крайней мере в первую половину XV в. (правление отца Людовика – Карла VII), а то и намного дальше в прошлое. Тактика властей Турне очень похожа на поведение немецких горожан в аналогичных обстоятельствах. То ли здесь имело место заимствование у соседей (Турне лежит в пределах империи), то ли во фламандских землях действовали по тому же шаблону, что и в землях собственно немецких.

Изучение итальянского материала затруднено прежде всего его чрезвычайной дробностью. В каждой из многочисленных политических единиц, из которых состоял в Средневековье Апеннинский полуостров, – в королевствах, княжествах и городских республиках – имелись свои традиции организации торжественных въездов, многие из которых известны историкам совершенно недостаточно. Широк был и круг лиц, которым оказывали почести при въездах: от императоров и пап до подеста^[100]. К тому же в Италии раньше, чем где бы то ни было, «средневековый» adventus domini начал трансформироваться под воздействием распространявшейся моды на Античность: традиционные въезды быстро меняли облик, превращаясь в пышные «trionfi», насыщенные всевозможными литературными и историческими реминисценциями. Обращение к древнеримским образцам, кстати, менее всего могло настраивать итальянских государей на то, чтобы вводить с собой прощенных преступников. Подражание римским триумфам предполагало, совсем напротив, что государя в процессии будут сопровождать его униженные противники и захваченные в бою пленные – как это действительно устроили при вступлении Фридриха II в покоренную им Кремону в 1237 г. или же при торжестве лукканского сеньора Каструччо Каструкани после его победы над флорентийцами в 1325 г.

Когда в Вечный город прибывали государи Германии, чтобы получить императорский титул, они, судя по имеющимся источникам, ни разу не приводили с собой римлян, осужденных на изгнание, и не выпускали из тюрем местных заключенных^[101]. Зато в северной Италии германские государи порой делали попытки проводить амнистии. Ясные сообщения о такого рода инициативах появляются, кажется, при Генрихе VII Люксембурге (1308–1313). Однако они представлены двумя совершенно разными видами помилований. Первый заявлен в грамоте от 23 января 1311 г., где король объявляет, что по прибытии в Италию он узнал о неоправданных преследованиях, которым по ложным поводам подверглись многие лица, особенно в Ломбардии и Тоскане. Поскольку долг власти состоит в исправлении допущенных ошибок, Генрих требует прекратить в подвластных ему городах все виды преследований и разбирательств по делам, связанным с мятежами, нападениями, грабежами, поджогами, убийствами, ранениями и кражами^[102]. Все изгнанные и осужденные освобождаются от обвинений и наказаний^[103]. Все «записи или книги», куда заносились имена осужденных, следует уничтожить, дабы от них не осталось и следа^[104].

Столь странное, более того, нереалистичное распоряжение можно объяснить только политическим характером поставленных Генрихом целей: он хотел представить себя итальянским подданным в качестве rex pacificus – учредителя всеобщего мира, –прекратив вековую борьбу между гвельфами и гибеллинами^[105]. Генрих действительно вводил с собой в города изгнанников, но, насколько можно судить, это были не обычные мошенники или убийцы, а сторонники проигравшей ранее политической партии, воспользовавшиеся теперь его поддержкой. Так, в Брешии, куда король вступил после долгой и трудной осады грозным победителем – не через ворота, а сквозь пролом в стене, – за ним следовали его сторонники-брешианцы с оливковыми ветвями в руках – в знак того, надо полагать, что они не собираются мстить побежденным согражданам за былое изгнание и прочие обиды. Понятно, что такого рода политические акции Генриха VII не просто поставить в один ряд с «ритуальным» демонстративным помилованием уголовных преступников, о котором и шла речь во всех приведенных ранее эпизодах.

Зато в 1312 г. Генрих VII объявляет две амнистии иного свойства. В грамоте от 1 января король сообщает, что при своем вступлении в Геную (состоявшемся еще 21 октября) он узнал о множестве людей, содержащихся за различные преступления в местных тюрьмах. 22 ноября на площади перед Сан-Лоренцо народ «обратился к нему со смиренной и единодушной просьбой» за сидельцев. Впрочем, и без этой петиции он сам, движимый снисхождением и благочестием, принял решение поступить с заключенными милосердно^[106] и освободить их, за исключением некоторых категорий преступников. Политическое примирение между внутригородскими партиями было и в этом случае одной из целей короля, но к достижению ее дело здесь не сводилось – милостью государя могли воспользоваться и явные уголовники.

Когда в марте того же года Генрих прибыл в Пизу, он не стал ждать долгих недель, как в Генуе, чтобы объявить помилование, а немедленно выпустил соответствующий указ. Даровав «королевскую милость», он повелел «к чести королевского величества и всеобщей радости народа Пизы» без малейших препятствий отпустить из пизанской тюрьмы всех заключенных, кроме должников перед частными лицами^[107].

В двух эпизодах из Генуи и Пизы заметны существенные черты сходства с уже известными нам сценами прощения преступников, но есть и отличия от них. К числу первых относится прежде всего повод для амнистии – первое прибытие государя. К числу вторых – то, что речь идет лишь о заключенных (а не об изгнанниках), которые к тому же на момент составления документа все еще томятся в тюрьмах, а не наслаждаются свободой уже с момента появления государя в городе. Кроме того, король выпускает свои указы не для того, чтобы утвердить свою власть, «вступить в город как положено государю» (мотивировка, знакомая по германским примерам), но, по его словам, чтобы доставить радость горожанам (и в Генуе, и в Пизе) – и к тому же по их настоятельной просьбе (в Генуе) – ситуация уже встречавшаяся нам во Франции XIII в.

Похожие шаги предпринимал и другой Люксембург – Карл IV – в 1355 г. Он освободил тогда в Сиене 39 заключенных, однако также не в ходе своего вступления в город, а на следующий день, в городском соборе перед самым началом церемонии принесения ему присяги^[108]. Похоже, он тоже хотел этим жестом прежде всего «доставить радость» сиенцам, проявить милость, а отнюдь не демонстрировать свое величие. Правда, похоже, большой «радости» освобождение преступников горожанам в тот раз не доставило – иначе церемония принятия присяги не переросла бы в мятеж.

После сиенского эпизода 1355 г. мои поиски случаев амнистий в Италии в связи с вступлением в город императора, короля, папы или его легата, не говоря уже о других князьях, пока не дали результатов – даже в тех самых краях, где амнистии уже проводились Генрихом VII.

То, что в Генуе, несмотря на прецедент 1312 г., соответствующей традиции так и не сложилось, хорошо показывают описания встреч французского короля Людовика XII в 1502 и 1507 гг., императора Карла V в 1529 и 1533 гг., короля Испании Филиппа II в 1547 г., а также других государей на протяжении XVI в.^[109] Относительно Сиены известно, что французской король Карл VIII однажды попросил ее власти разрешить вернуться местным изгнанникам – fuorusciti. Заступничество государя определялось, судя по всему, чисто политическими причинами и, как и в 1355 г., не было связано с церемонией торжественной встречи монарха. Однако в отличие от развития событий в 1355 г., Карл VIII получил от сиенцев отказ^[110].

В Венеции конца XV – начала XVI вв. у историков имеется прекрасный информатор в лице Марино Санудо, описывавшего порой мельчайшие детали всевозможных «политических ритуалов», свидетелем которых ему довелось быть. Тем более показательно его молчание по поводу освобождения преступников при появлении в городе на лагуне высоких гостей^[111].

Во Флоренции синдик синьории Франческо Филарете получил в 1475 г. задание составить книгу с описанием встреч светских и церковных князей, посещавших город на Арно. Филарете начал свой перечень с визита императора Фридриха III в 1452 г. и продолжал его, опираясь сначала на документы, а потом и на собственные наблюдения, вплоть до 1499 г., когда передал свое перо преемнику. Среди знатных визитеров, которых флорентийская синьория с большей или меньшей торжественностью приветствовала на протяжении этих десятилетий, были короли и наследные принцы, герцоги и герцогини, папские легаты и кардиналы. Записи Филарете бывали весьма лаконичны, но, как правило, он не экономил на важных подробностях, поскольку его книга должна была служить практическим руководством при организации новых встреч высоких гостей^[112]. Однако ни в одной заметке Филарете – ни в краткой, ни в развернутой – мне не удалось обнаружить не только описаний ввода преступников, но даже самых туманных намеков на какие-либо послабления для флорентийских изгнанников или заключенных.

Исследователи, занимавшиеся историей adventus domini и в других частях Италии, включая Неаполь и Сицилию, тоже пока, насколько мне известно, не выявили случаев возвращения или освобождения преступников^[113]. Остается предположить, что южнее Альп это обыкновение не получило распространения – во всяком случае, в тех землях, которые до сих пор пользовались вниманием исследователей.

К началам

Хотя собранный выше материал неизбежно страдает отрывочностью, он все же достаточен для первой попытки обобщить сведения об интересующей нас детали княжеских въездов. Ее результат наверняка придется пересматривать (возможно, даже кардинально) по мере выявления новых данных. Тем не менее, она может представлять интерес для историка adventus – либо в качестве отправной точки для развития предлагаемых идей, либо же хотя бы в качестве точки отталкивания для выстраивания совсем иных гипотез.

Первый, и весьма существенный, вывод состоит в том, что так нравившаяся историкам романтическая теория о квазимагической силе королевского прикосновения, способной превратить осужденного преступника в полноправного члена общества, представляет собой не что иное, как историографический миф. Приведенные выше примеры показывают, что само по себе такое касание не являлось ни необходимым, ни достаточным условием прощения делинквентов: с одной стороны, на амнистию вполне могли рассчитывать люди, вовсе не касавшиеся государя физически, а с другой, даже тех, кто «повисал» на нем, городские власти после отбытия высокого гостя без малейших сомнений отправляли назад в изгнание (как они, например, сделали в Золотурне со злым убийцей, проведенным королем Сигизмундом в город вместе с другими изгнанниками^[114]) – если таковы были местные правила. Ни в одном известном эпизоде и речи нет о том, чтобы преступники украдкой подбирались к королю, с целью незаметно прикоснуться к нему, его коню или хотя бы экипажу и в то же мгновение испытать действие «целительной силы» королевской харизмы – получить прощение за все свои преступления. Этим людям дозволяли «повиснуть» на государе или его скакуне после хотя бы беглого (но временами, как было показано, вполне вдумчивого) изучения вопроса, а нередко и его согласования (хотя бы в общих чертах) с городскими властями. Вопреки высказывавшемуся мнению, будто государь вводил с собой столько преступников, сколько пожелало воспользоваться его прибытием^[115], импровизации, хитрости и наскоку, с одной стороны, как и спонтанным выплескам королевской сакральности, с другой, не было места в серьезном деле амнистирования. Если даже с тех изгнанников, которым было позволено остаться в городе, все же брали денежный штраф, как в Констанце^[116], это лучше много иного показывает, что их не считали освободившимися от ответственности за прошлые деяния только потому, что они якобы приобщились к королевской харизме, подержавшись за сбрую государева коня.

Хотя академический миф о целительном касании императоров и Римских королей всячески пытается увлечь нас из немецкого Средневековья к древнегерманским вождям с их предполагаемой харизмой, логика его рождения и развития задается, вероятно, подспудным сопоставлением правителей средневековой Германии с современными им же королями Франции. Чудесная способность французских государей исцелять больных наложением рук давно уже стала предметом серьезных исторических изысканий^[117]. В Средние века королям Франции в этом стали успешно подражать государи Англии; попытку открыть в себе такую же целительную силу предпринял однажды неаполитанский король из Анжуйской династии. Зато в Германии выборность королей, отсутствие династического принципа передачи короны, очевидно, оказались непреодолимыми препятствиями к введению аналогичного способа легитимации власти.

Более того, насколько мне известно, не выявлено никаких указаний на то, что в германских землях вообще придавалось какое-то особое значение королевскому прикосновению. Городские хронисты время от времени отмечали, как Фридрих III или Максимилиан I на празднествах, устраивавшихся для них в городах, пожимали руки допущенным в ратушу патрициям, а порой вдобавок их женам и дочерям. Информаторы то принимали это как должное, то удивлялись «демократизму», как сказали бы сегодня, своих государей, но во всяком случае не связывали с этими жестами вежливости никаких особых ожиданий. Одно из совсем немногих известных мне свидетельств, хотя бы отчасти подходящих под «концепцию харизмы», относится вовсе не к Германии, а к Риму. В 1452 г. после коронации в храме св. Петра император Фридрих III ехал через весь город к Латерану в венце и с подаренной папой золотой розой в руке. Улицы были полны народа, причем, как отметил очевидец, те, «кому удавалось коснуться императора, были счастливы и горды»^[118]. Вполне возможно, что прикосновение к проезжавшему королю сулило римлянам удачу, но даже в этом случае вряд ли оно приводило к какому бы то ни было изменению статуса счастливцев, дотронувшихся до Фридриха.

Точно так же и «повисание» изгнанника на князе само по себе ни в коей мере не меняло качественно статуса «виснувшего» как правонарушителя. Однако такой тесный контакт с государем, видимо, обеспечивал безопасность человека на время его перемещения по территории, вход на которую был ему заказан. То, что он нуждался в такой защите, в покровительстве князя, выраженном понятными всем визуальными символическими средствами, свидетельствует не о восстановлении его полноправия в результате «прикосновения к харизматику», а как раз напротив – об ущербности его положения, о том, что он все еще остается преступником, которому без особого покровительства не дозволяется проходить в городские ворота и разгуливать по улицам. Для него выделяется пространство, лишь в пределах которого он и мог чувствовать себя в безопасности. Государь, безусловно, центр этого пространства, но границы его могли обозначаться по-разному – с помощью креста или определенного человека, шествовавшего в нескольких шагах впереди. Иногда это пространство отграничивалось жердями в руках у городских советников, сопровождавших государя^[119], а возвращаемые преступники тогда обычно держались за такие жерди, а вовсе не за государя^[120]. Такие случаи предельно ясно показывают, что «прикосновение» давало преступнику безопасность в процессии, но к прощению никакого отношения не имело.

Правовое положение изгнанника действительно могло в конце концов радикально измениться – однако вовсе не от прикосновения к ограждению из шестов, к коню князя или даже к самому государю. Оно менялось только тогда, когда его имя вычеркивалось из городских списков правонарушителей. Случалось же это, возможно, благодаря авторитету прибывшего в город представителя власти, но отнюдь не из-за его предполагаемой персональной харизмы, унаследованной каким-то непонятным образом от вождей древних германцев, как, впрочем, и не в силу правового преобладания над местными властями, унаследованного столь же темными путями от позднеримских императоров. Когда современная иследовательница пишет, что решающим для освобождения изгнанников от их наказания было не только их участие в княжеском въезде, но и заступничество князя за них перед городскими властями, она делает большой шаг вперед в понимании данного обычая, по сравнению с большинством ее предшественников, хотя «не только» здесь лучше было бы заменить на «не столько»^[121]. Впрочем, пожалуй, еще справедливее категоричное мнение одного немецкого историка начала прошлого века, оставшееся практически незамеченным ни тогда, ни позже: ввод любым князем (пускай даже королем или императором) преступников в город вообще не является княжеской амнистией, поскольку сама по себе — без согласия городских судей — эта процедура ни от какого наказания не освобождает^[122]. Только при абсолютизме Нового времени судьба возвращающегося изгнанника могла зависеть всецело от благорасположения князя.

Пока в германских землях, кажется, не обнаружено ясных свидетельств применения обычая ввода преступников до XIV в. и хотя бы намеков на знакомство с ним ранее конца XIII в., не говоря уже о доказательствах того, что он тянется из седой германской древности. Ссылки предшествующих исследователей на Зерцала XIII в. несложно отвести уже лишь по причинам формального свойства – положения этих судебников могли носить теоретический характер, не отражая действующей практики. При отсутствии документальных свидетельств о проведении амнистий при въезде хотя бы одного государя хотя бы в один город к любым возможным рассуждениям ученых юристов на эту тему приходится относиться с опаской. Однако у Эйке фон Репгова, составителя Саксонского зерцала, и его аугсбургского последователя – автора зерцала Швабского – нельзя обнаружить даже таких рассуждений: об амнистиях при въездах в города они не говорят ровным счетом ничего. В лучшем случае можно допустить, что они указывают на принципы, делавшие такие амнистии возможными. Правда, и на этот счет возникают серьезные сомнения.

Из трех параграфов Саксонского зерцала, обычно приводимых в связи с интересующей нас темой и процитированных выше, суть двух состоит всего лишь в том, что судебная компетенция короля выше компетенций местных судей. Однако имеет ли данный принцип какое-либо отношение к вводу государями преступников? Скепсис по этому поводу высказывали отдельные историки права еще в XIX в. Во-первых, непонятно, почему в большинстве случаев помилование связывалось с первым въездом государя и не повторялось при всех остальных (хотя из этого правила случались и исключения) – если все дело в разных уровнях судебных компетенций, то король должен был бы проводить помилования при каждом своем появлении в городе или княжестве. Во-вторых, в Саксонском зерцале речь идет о том, что прибывший король берет в свои руки ведение судебных процессов, но к изгнанникам, которых короли вводили в города, эта норма неприложима, потому что суд над ними давно состоялся: их уже признали виновными, и процесс над ними закончился^[123].

Появившийся в городе государь не требовал возобновления процесса в своем суде и не пытался устраивать собственного разбирательства по делу того или иного изгнанника – он даже не объявлял амнистию от своего имени. По сути, он всего лишь ходатайствовал о прощении преступников перед властями города – и соответственно ни о каком пересмотре судом высшей инстанции решений низшего суда говорить в данном случае не приходится. Согласие горожан с просьбой государя (или даже превышение таких просьб, как в Риге) оформлялось решением суда всей той же «низшей инстанции» и было не более, чем разовым проявлением особого благорасположения горожан к государю, не связывавшим их никакими обязательствами на будущее. Когда власти Люцерна заявляли, что они «дарят» королю преступников, чтобы тот мог ввести их в город, они совершенно точно определяли правовой характер ситуации^[124]. И напротив: сегодняшние историки заблуждаются, усматривая в церемонии возвращения изгнанников развитие (или пережиток) исходного права князя как сеньора города отменять (или приостанавливать) действие местных законов и обычаев^[125].

В третьем из процитированных выше положений Саксонского зерцала к вводу изгнанников имеет отношение единственно указание на действие нормы только в тех случаях, когда король прибывает «в первый раз». В остальном выдача заключенных, здесь описываемая, совсем не похожа на торжественные въезды в средневековые города. Во-первых, ни о каких изгнанниках речь вообще не идет – автор пишет только о заключенных. Во-вторых, Эйке фон Репгов исходит из того, что они содержатся на «дворах» или в «домах» (слово, которым обычно обозначались замки). В-третьих, король не вступает сам в беседы с осужденными и не позволяет им себя касаться – он рассылает по «земле» своих посланцев, которые и требуют выдачи сидельцев. Те, кто не послушается этих посланцев, сразу попадают в опалу вместе со своими «домами» (то есть, скорее всего, замками) и людьми, продолжающими удерживать заключенных (то есть, видимо, вассалами)^[126]. Понятно, что речь идет вовсе не о горожанах, а о знати. Весьма характерно, что две единицы, в которых Эйке представляет себе правовое пространство, – это «замок» и «земля», но отнюдь не город. Очевидно, подразумеваемая им здесь миссия короля состоит в том, чтобы освобождать людей, неправедно брошенных в тюрьму «сильными людьми» на местах. Однако, чтобы выяснить, кто пострадал безвинно, должно быть проведено расследование. Ни о каких широких амнистиях и речи нет. Надо сказать, что ограничение разбирательств «первым въездом» короля плохо вписывается в концепцию Эйке, ведь король как носитель справедливости должен бы исправлять ошибки и злоупотребления местной знати не единожды – при начале своего правления, а постоянно.

Неизвестный аугсбургский францисканец, составлявший Швабское зерцало, вероятно, тоже не понял логики Эйке фон Репгова и в своей редакции этой нормы снял ограничение ее действия первым въездом короля. Интереснее всего рассмотреть, по каким еще пунктам он вступил здесь (как и в целом ряде других мест) в заочную полемику с автором Саксонского зерцала. Во-первых, для него въезд короля именно в город обладает уже никак не меньшим значением, чем вступление в землю, которое только и занимало Эйке фон Репгова. Во-вторых, аугсбуржец с неожиданным пафосом начинает настаивать на том, что дела преступников, передаваемых королю, обязательно должны быть им рассмотрены, в противном случае король окажется «судьей неправедным». Этот полемический тон требует объяснения – и оно должно состоять, очевидно, в том, что автор хочет повлиять на практику, которую считает в данном случае несовершенной. Иными словами, он протестует против того, что дела выдаваемых королю заключенных обычно не рассматривались в судебном процессе и по ним, надо полагать, принимались поспешные решения, недостойные праведного судьи.

В чем же могли состоять эти огульные решения? Поскольку о массовых казнях заключенных, выданных из городских узилищ на суд королям, ничего не сообщается, остается предположить, что либо их всех поголовно отправляли назад по тюрьмам, либо же, что вероятнее, государь их всех поголовно освобождал – и именно такая практика раздражала составителя Швабского зерцала. Следовательно, на мой взгляд, на протяжении XIII в. происходит трансформация правовой нормы, воспринимавшейся авторами обоих судебников в совершенно разных политических контекстах. Эйке фон Репгов, работая между 1220 и 1235 гг., еще не придавал никакого значения практике освобождения королями заключенных в городах или же, скорее всего, вообще ничего о ней не слышал. Аугсбургский продолжатель его дела, писавший около 1275 или 1276 г., не только знал о ней, но и был ею недоволен, а потому по-новому расставил акценты в надежде как-то повлиять на ситуацию.

Какой же государь рисковал оказаться в его глазах «судьей неправедным»? Вторая половина XIII в. в Германии – это время либо «бескоролевья», либо королей слабых, правивших всего по нескольку лет и едва замеченных даже современниками. Однако к 1275 г. в империи было сразу два правителя, фигуры которых должны были привлекать всеобщее внимание, и между которыми как раз начиналась борьба не на жизнь, а на смерть: король Чехии и герцог Австрии Оттокар II Пржемысл и избранный в 1273 г. Римским королем Рудольф Габсбург. Если в статье из Швабского зерцала действительно имелся публицистический заряд, то естественно предположить, что он адресован одному из этих двух государей. Действия короля Римского, выходца из швабского графского рода, естественно, скорее могут занимать составителя сборника имперского права и к тому же его земляка, нежели поступки короля Чешского. Помимо прочего, Рудольф в 1274 – 1275 гг. провел имперские собрания князей в Нюрнберге, Вюрцбурге и даже в том самом Аугсбурге, где работал автор Швабского зерцала – а это означает, что королю организовывали торжественные встречи в этих городах^[127].

В символическом плане введение изгнанников в город следует признать синонимичным освобождению заключенных из городских тюрем. Обе эти акции были двумя сторонами одной и той же медали, о чем лучше всего свидетельствуют примеры, в которых амнистия изгнанникам дополнялась амнистией заключенным – как в Риге и Бремене или, например, Кёльне^[128]. При попытке нарисовать «идеальный тип» рассматриваемого обыкновения, оно бы предстало следующим образом: государь, впервые вступающий в свой город, возвращает в него изгнанников и выпускает из тюрем заключенных. Обе группы осужденных идентичны – постольку, поскольку в равной мере находились под действием городского судебного банна. Численное соотношение между изгнанниками и заключенными зависело от особенностей пенитенциарной системы, сложившейся в том или ином месте. Понятно, во-первых, что при общей «корпускулярности» средневекового общества, выражавшейся, в частности, в характерном городском партикуляризме, изгнание за городскую черту представляло собой наказание не только вполне эффективное, но к тому же еще и экономное: властям не нужно было нести расходы на строительство и содержание тюрем. Во-вторых, в зрелищном плане сцена публичного ввода государем преступников должна была, пожалуй, производить более сильное впечатление на зрителей, нежели выход заключенных из тюрьмы. Не нарастание ли перформативности в языке политического символизма позднего Средневековья привело к тому, что пользу от государевых амнистий в Германии стали со временем получать прежде всего изгнанники, а то и исключительно они?

В идеале государь впервые вступает именно в свой город (пускай даже его власть там номинальна), то есть князь вводит преступников только в города собственного княжества. Императору естественно использовать то же право в отношении имперских городов, а папе – городов патримония, однако и тот и другой являются носителями универсальной власти и потому, по крайней мере теоретически, могли бы пользоваться ею всюду. Впрочем, в позднесредневековой Германии очевидны серьезные отклонения от обрисованного «идеального типа»: они говорят о «конституционном мельчании» данного ритуала. Горожане стали разрешать возвращать преступников не только собственным сеньорам, но и проезжим князьям – ритуал установления отношений власти и подчинения тем самым снижался до уровня демонстрации гостеприимства. Так, нюрнбергские советники позволили в 1503 г. герцогу Мекленбургскому привести с собой человека, наказанного трехлетним изгнанием (не ближе, чем за пять миль от города) за то, что обозвал другого перед лицом судей «предательским вором». Правда, амнистией это не было – несдержанному в словах ссыльному пришлось покинуть родной город вместе с герцогом^[129]. Нюрнбержцы, очевидно, меньше всего собирались поступать в подчинение к герцогу Мекленбургскому, – так же, впрочем, как и к пфальцграфу рейнскому в 1477 г., у которого то ли еще перед его вступлением в Нюрнберг, то ли уже после этой церемонии представитель городских властей Зебальд Райх должен был забрать «листки с прошениями от наказанных лиц», чтобы «искать в книгах» – то есть, очевидно, готовить решение советников, можно ли прощать вины возвратившимся с пфальцграфом делинквентам^[130]. Логику нюрнбержцев лучше помогает понять эпизод, описанный померанским историком Томасом Кантцовым (ок. 1505–1542) на основании не дошедших до нас материалов. Герцог Померании Богислав X побывал в Нюрнберге сначала в 1496 г., по пути в Святую Землю, а затем в 1498 г. по возвращении из Иерусалима. В первый раз горожане если и устроили ему встречу, то ничем не примечательную – о ней не известно ровным счетом ничего^[131]. Зато в 1498 г. нюрнбержцы приветствовали не просто князя, а пилигрима-героя, успевшего прославиться яркими подвигами. Простые горожане встречали его уже за полмили от города. Городские власти прислали не только делегацию советников, но еще сотню всадников, составивших почетную свиту князю и «всем, кого он с собой привел, друзьям и врагам [города]». Про «врагов» разъясняется в следующей фразе: много высланных ранее «бюргеров и других людей» (некоторые уже по «десять, двадцать, тридцать или больше лет не были в городе») «повисли на стременах и конях» как самого Богислава, так и его спутников, и так вошли в Нюрнберг^[132]. Чуть позже городской совет по просьбе герцога простил вины всем ссыльным, вошедшим вместе с ним в город, и снова принял их в городскую общину^[133]. Итак, на рубеже XV и XVI в. прославленному герою вполне могли оказать почести, которые даже императору полагались не всякий раз – однако с признанием какого бы то ни было правового или политического превосходства прибывшего князя над городской общиной это не имело ничего общего. Нюрнбергский случай 1498 г. иллюстрирует итог длительного развития. Но где искать отправной пункт этой эволюции? О том, что еще в последней четверти XIII в. в городах Германии бывали прецеденты освобождения заключенных при первом появлении государя, можно подозревать на основании приведенного места из Швабского зерцала. Однако более «сценичный» вариант со вводом преступников в процессии не фиксируется в германских землях, насколько мне известно, ранее XIV в. Зато во Франции, как было показано выше, изгнанников начали проводить в королевских процессиях уже с XIII в., скорее всего, со времени правления Людовика Святого.

Тем самым родиной этого обыкновения при нынешнем состоянии вопроса предстает Франция. На германской почве он мог закрепиться, возможно, благодаря Люксембургам – Генриху VII или его внуку Карлу IV. Генрих VII, как было показано, пытался укоренить идею королевской амнистии во всяком случае в итальянских городах – правда, по большей части, насколько позволяют судить источники, в варианте освобождения заключенных, а не ввода изгнанников. Графы Люксембургские с их доменами в романской части Лотарингии были по традиции тесно связаны с французским королевским домом^[134]. Сам Генрих перед избранием на германский престол зарекомендовал себя сначала сторонником, а затем и верным вассалом Филиппа IV, влияние которого сильно помогло этому графу превратиться в короля. Генрих VII был по сути дела носителем французской политической культуры, и потому связывать с ним распространение обыкновения, представляющегося французским, более чем естественно. Правда, мы еще не видим при нем изгнанников, сопровождающих короля (если не считать «политических» случаев, вроде брешианского), но несколько характерных черт будущего германского обычая узнаваемы. Прежде всего, это привязка освобождения заключенных к первому вступлению государя в город – проявившаяся в Генуе еще не вполне отчетливо, но совершенно ясная в пизанском эпизоде.

Показательно, что после смерти Генриха VII, в годы правления и соперничества его преемников – Людвига IV Виттельсбаха и Фридриха Красивого Габсбурга – о возвращении изгнанников вновь, кажется, ничего не слышно. И только при родном внуке Генриха VII, Карле IV Люксембурге, опять появляются свидетельства об этом обыкновении^[135].

Не стоит удивляться тому, что в судебно-правовых сводах, таких как Зерцала, не удается обнаружить указаний на обычай публичного возвращения изгнанников. Скорее всего, он просто относился не к той области отношений, которая регулировалась собственно правом, тем более правом писаным. В этом плане Средневековье вовсе не оригинально: при поисках в римском праве указаний на возможную связь между церемонией adventus и преступниками обнаружится, пожалуй, только одна норма, автором которой считается юрист III в. Каллистрат. Суть ее сводится к тому, что лицо, приговоренное к изгнанию из города Рима, не может находиться и в любом провинциальном городе, где пребывает император или куда он направляется – ведь лишь тем дозволено лицезреть государя, кто имеет право входить в Рим^[136]. Данное положение, безусловно, полезно при изучении развития важного правового тезиса: «Рим находится там же, где император», но к теме помилований оно, разумеется, отношения не имеет.

За пределами правовых памятников, однако, обнаруживаются некоторые новые повороты сюжета «adventus и правонарушители». Так, в одном рассуждении Иоанна Златоуста (344/354–407) упоминаются делинквенты, которым не удается принять участия в торжественной встрече императора, хотя они, в отличие от «преступников Каллистрата», уже находятся внутри города, куда тот собирается вступить. Как и Жоффруа де Больё девятью веками позже, Иоанн Златоуст поучает слушателей на тему Второго пришествия Христа, используя метафору въезда государя. Но его трактовка роли «преступников» в этой аналогии совершенно иная, чем у Жоффруа: «Ведь и тогда, когда царь въезжает в город, почетные граждане выходят к нему навстречу, а преступники внутри ожидают судию»^[137]. Понятно, что правонарушители, о которых говорит здесь проповедник, задержаны и находятся под стражей, но еще не предстали перед судом. Ясно также, что он вовсе не желает для них помилования: напротив, Хризостом грозит грешникам явлением высшего и самого строгого Судии, – в полную противоположность Жоффруа де Больё, стремившемуся подчеркнуть своими аналогиями милосердие Христа и его готовность прощать прегрешения.

Однако самые близкие параллели средневековому обычаю обнаруживаются, как ни странно, в эпизодах, относящихся еще к Октавиану Августу (43 до н. э. – 14 н. э.). Согласно Диону Кассию (LIV, 25,3), сенат постановил, что нельзя наказывать преступников, подходивших к Августу как просители, когда он пребывал внутри померия. Речь идет явно о лицах, изгнанных из Рима, которым запрещалось пересекать городскую черту – то есть примерно о той же категории, о которой позже будет писать Каллистрат. Из контекста следует, что такие изгнанники, ищущие милости у Августа, оказываются внутри померия не для того, чтобы, например, явиться к его дому или обратиться к нему у входа в курию. Ведь Август, желая избежать дарованной ему чести, стал «вступать в город по ночам», чтобы не «встречать людей по этому поводу»^[138]. Следовательно, изгнанники имели обыкновение обращаться к принцепсу именно при его въезде в Рим. До сенатского решения они, очевидно, поджидали Августа за померием, но теперь могли просить его о снисхождении даже после пересечения священной границы. Так что если бы Август не начал въезжать в город только по ночам, его при вступлении в Рим тоже вполне могли бы сопровождать изгнанники, надеявшиеся получить прощение.

Постановление сената, вероятно, следует рассматривать в том же контексте, что и решения местных магистратов начинать новый год со дня вступления Августа в их город. Более того, в Риме «следили даже за тем, чтобы в день его въезда в город никогда не совершалось казней»^[139]. Характерно, что инициатива «оформления» теми или иными многозначительными обыкновениями въезда принцепса исходит не от него самого, а от подданных, жаждущих в таких формах выразить свою любовь к нему.

Конечно, соблазнительно было бы пытаться показать, что при французском дворе середины XIII в. знали соответствующие места из Светония и Диона Кассия и потому старались стилизовать публичный образ Людовика IX под Октавиана Августа. Однако для такого допущения, боюсь, не найдется подтверждений. Скорее можно предположить совпадение некоторых глубинных оснований в самих ситуациях государевых въездов что в Античности, что Средневековье. В первую очередь, это рубежный характер adventus, позволяющий отнести его к числу так называемых обрядов перехода^[140]. Рубежность состоит прежде всего в том, что первое вступление государя в город с точки зрения горожан символизировало начало нового правления, даже если с точки зрения государя он взял власть в свои руки задолго до прибытия в данный город. Церемонии помилования связаны с этой рубежной ситуацией – как с началом новой эры благополучия, и потому «родственны» такой мере, как превращение дня прибытия князя в первый день нового года. Начало новой эры определяется, естественно, особым качеством вступающего государя – его ролью спасителя. Древний архетип проявляется здесь в полной мере, но он вполне закономерным образом должен получить христианскую трактовку. Это достигается, разумеется, конкретизацией «спасителя вообще» в качестве вполне определенного Спасителя – Христа.

Ритуальное освобождение заключенных известно прежде всего в истории папства. По традиции сразу после смерти папы выпускали заключенных из всех тюрем Рима, за исключением замка св. Ангела. Поэтому особо опасных преступников старались заблаговременно перевести именно туда. Когда на улицах Рима глубокой ночью раздавалось лязганье цепей колодников, которых гнали к замку св. Ангела, это служило для горожан верным знаком, что папа находится при смерти^[141]. При том, что время возникновения данного обычая неизвестно, его связь с ситуацией перехода от одного правления к другому очевидна. Подобно тому, как умиравший римский pater familiae отпускал на волю своих рабов, папа самой своей кончиной открывал ворота римских тюрем для тамошних сидельцев. Понятно, что в данной ситуации заключенные трактуются как в некотором смысле продолжение личности самого понтифика – они пребывают в распоряжении не безличного институционального государства, а конкретного правителя, и его кончина автоматически отменяет их статус заключенных. В этом ходе мысли есть кое-что общее с тем, который приводил к вводу в города преступников – ведь въезжавший государь миловал тех, кто был осужден прежде начала его собственного правления, то есть в «предшествующую эпоху». Теперь, в «новый век», всему следовало начинаться с чистого листа.

Король или папа?

Выше было высказано допущение, что первым государем, вводившим с собой в города изгнанных оттуда преступников, мог быть Людовик Святой, тогда как германские короли усвоили этот церемониальный жест позже, следуя прежде всего французскому образцу. Эта гипотеза отвечает хронологии известных сегодня случаев торжественного ввода изгнанников, но она совершенно не объясняет одной существенной германской особенности: наряду с королями и императорами преступников возвращали епископы. (Случаи с аббатами Синт-Питера или магистрами Немецкого ордена, скорее всего, не представляли самостоятельной линии в эволюции обряда: здесь, думается, дело в присвоении элементов престижной епископской репрезентации обладателями других церковных санов). Конечно же, светская власть и власть церковная активно обменивались элементами своей символической «оснастки». По мнению Э. Х. Канторовича, именно из такого обмена и состояла в значительной степени история средневекового государства^[142]. Однако и интенсивность, и векторы обоюдных заимствований менялись от столетия к столетию. Если бы речь шла о XI или XII в., предположение, что епископы присвоили деталь императорской репрезентации, было бы самым естественным. Однако после глубочайшего кризиса императорской власти середины – второй половины XIII в. оснований для таких заимствований более уже не оставалось: Римский король или император представлял собой слишком слабую фигуру и в политическом, и в символическом отношениях.

Резоннее было бы ожидать, что это светские князья Германии будут на протяжении XIV–XV вв. стремиться примерить на себя те или иные императорские прерогативы – но если кто-то из них и начал, действительно, вводить преступников в города, это, во всяком случае, не получило такого отражения в источниках, как аналогичные действия епископов. Иными словами, известная нам сегодня практика выполнения изучаемого обряда сама по себе может служить косвенным указанием на то, что епископы усвоили ее независимо от германских королей, а, следовательно, и раньше их. Согласившись с этим допущением, можно понять, откуда о таком обычае мог бы знать, например, уже Рудольф Габсбург, не имевший, в отличие от Генриха VII, заметных связей с французским двором. (Напомню только, что возможная склонность короля Рудольфа к возвращению преступников – лишь моя гипотеза, основанная на сложном толковании единственной строки из Швабского зерцала.) Более того: предполагаемое хронологическое преимущество германского епископата избавляет и от необходимости разыскивать именно при французском дворе прототип поведения германских государей: им было бы вполне достаточно перенять элемент репрезентации епископов в собственной стране. Однако авторитетный пример королей Франции мог, естественно, серьезно способствовать такому заимствованию.

В равной степени трудно представить себе, чтобы как французские короли заимствовали средства символического оформления своей власти у германских епископов, так и наоборот, германские епископы у французских королей. Тогда чем можно объяснить сходство в их политических ритуалах? На этом месте приходится окончательно покинуть поле конкретных исторических изысканий и совсем перейти в сферу логических допущений – в надежде на то, что когда-нибудь удастся обнаружить им сколько-нибудь надежные подтверждения. Общим авторитетом в области символической репрезентации власти как для французских королей, так и для германского епископата могла быть только папская курия.

Однако с обоснованием этого тезиса возникает немало трудностей. Во многих центрах диоцезов торжественное вступление нового епископа являлось важнейшей «конституционной» церемонией – но только не в Риме. Там сходную роль, как хорошо известно, играл проезд папы в процессии верхом от храма св. Петра в одном римском пригороде – до Латеранского дворца в пригороде противоположном. Обряды, которыми сопровождалась эта процессия, сами по себе заслуживают всяческого внимания, однако прощаемые преступники участия в них не принимали. Другое дело, что при въездах папы в города патримония, да и в сам Рим (особенно если понтифика избирали за пределами Вечного города, что случалось совсем нередко) следовало соблюдать какой-то церемониал, но сведениями о нем историки пока не располагают^[143].

Не требует доказательств, что этот церемониал должен был так или иначе строиться на образе Христа, либо еще при земной жизни въезжающего в Иерусалим, либо же возвращающегося на землю при Втором пришествии^[144]. Однако именно в XII–XIII вв. этот ключевой образ переживает кардинальное изменение – прежде всего вследствие противостояния империи и папства. При том, что папа начинает пониматься как «истинный император», а сам император – всего лишь как «вооруженная рука церкви», при том, что имперские претензии Римской церкви находят развернутое выражение и в правовой теории, и в символике папской власти, традиционный со времен Константина Великого образ Христа как Царя лишается былой имперской патетики. Христос теперь не вселенский государь, украшенный порфирой и императорской диадемой даже на голгофском кресте, как его представляла традиционная иконография (типа Volto Santo из Лукки^[145]), а неправедно осужденный на муки человек, исполненный сострадания к каждому, без исключения.

О глубоких и разносторонних переменах в религиозности, связанных с такой трансформацией образа Спасителя, написано уже слишком много, чтобы здесь даже вскользь касаться этой темы. Для нас существенно, что включение преступников в процессию нового епископа, символизирующего при своем вступлении в город явление Христа Второго пришествия должно было прочитываться однозначно как обещание господнего милосердия по отношению к грешникам. Конечно, в Апокалипсисе сказано о Новом Иерусалиме: «И не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни» (Ап. 21: 27), но ведь и обещание, что Высший Судия будет милостив, в Писании тоже выражено неоднократно. Впрочем, в данном случае литургия важнее текста как такового. Мотивы, подходящие для встречи государя (епископа или светского князя, здесь не так важно) как образа Спасителя, содержатся в богослужениях не только Пасхальной недели, но и недель, предшествующих Рождеству – того периода литургического календаря, само название которого – адвент – перекликается с латинским названием церемонии встречи государя. Совпадение это не случайно, а сущностно: литургия адвента является подготовкой встречи Спасителя – точно так же, как и литургические элементы adventus domini. Один из наиболее известных «больших» антифонов, относящийся к третьей неделе адвента, звучит так: «О, Царь миролюбец, Ты, рожденный прежде век, выступи из золотых ворот, встреть искупленных Твоих и верни их туда, откуда они пали из-за своей вины»^[146]. Конечно, пока нет оснований настаивать на том, что возвращение преступников при въезде государя являлось метафорической визуализацией именно этого антифона. Однако представляется, что обряд воспроизводит по меньшей мере ту же богословскую мысль, что лежит и в основе процитированного песнопения – мысль о милосердии Спасителя-миротворца и его готовности к прощению.

Прекрасная возможность для восприятия такого рода церемониальных идей при дворе Людовика IX непосредственно из папской курии (если допустить, что они родились именно там) сохранялась в течение всех тех шести лет, начиная с декабря 1244 г., что папа Иннокентий IV провел в Лионе. Однако вопрос, была ли действительно использована эта возможность, остается, разумеется, без ясного ответа – до тех пор, пока не будут найдены сведения о том, какими церемониями этот папа сопровождал свои въезды в города.

При всей гипотетичности предлагаемых выводов они намечают, как думается, весьма перспективное направление дальнейшего исследования казалось бы частной, но на самом деле чрезвычайно важной детали политического церемониала, получившей немалое распространение в германских землях. Ее возникновение следует искать не в харизме древнегерманских вождей, а в литургическом оформлении власти государя, являющего собой образ Христа-Царя^[147], ожидаемого в качестве Судии, но судии милосердного, Судии, являющегося и Спасителем, сулящим своей невесте-городу не только наступление новой эры спокойствия и процветания в этом мире, но и блаженство в мире ином^[148]. Сигизмунд Люксембург в сценах с участием преступников начинал говорить словами Христа, и это показывает, что он прекрасно знал о роли, которую исполнял, вступая в приветствовавший его город. На предыдущих страницах отмечалось, что символическое уподобление государя Христу представляется на основании дошедших текстов результатом односторонних усилий горожан. Однако такое впечатление может сохраняться лишь до тех пор, пока историк не «прочитает» христомиметического содержания таких сцен, как введение государем преступников в город. Правители позднего Средневековья не только позволяли сравнивать себя с Христом, но и сами настаивали на таком сравнении.

В качестве заключения приведу один эпизод, который, как представляется, может послужить подтверждением высказанной гипотезы, хотя и подтверждением неожиданного свойства.

В ряде германских земель (прежде всего на юге и вдоль нижнего Рейна) в процессиях на Пальмовое воскресенье было принято водить Palmesel – «пальмового осла». Нередко это был самый настоящий живой осел, на которого садился местный священник, превращавшийся на краткое время в «живую икону» Иисуса Христа. В центрах диоцезов роль Христа приходилось исполнять, вероятно, местному епископу. Так, известно, что архиепископ Зальцбургский в первый год после принятия сана ехал в процессии на Пальмовое Воскресение, правда, сидя не на осле, а на белом коне. (Вероятно, в Зальцбурге исполнение роли Христа было для архиепископа своего рода инаугурационным ритуалом). Во многих местах живых ослов заменяли деревянными – очевидно, из-за вошедшего в поговорку непростого характера этих животных. Сделанные в натуральную величину и раскрашенные изображения Иисуса верхом на осле ставили на платформы с колесиками и везли по улицам^[149]. Порой городские хронисты считали необходимым даже уделить несколько строк рассказу об изготовлении таких скульптур. Так, по словам одного из них, на Пасху в 1456 г. в Аугсбурге резчик из Ульма сделал фигуры осла и Спасителя, за что получил 10 гульденов, а местному художнику мастеру Йоргу дали еще 7 гульденов, чтобы тот раскрасил скульптуру. Он же изготовил и тележку^[150]. К настоящему времени в европейских музеях сохранилось с десяток пластических произведений такого рода, выполненных в XIII–XIV вв., а еще около 60 дошло от XV в. Однако сам обычай документируется уже в X в.: впервые он упоминается в житии аугсбургского святого Ульриха (Удальриха), написанном между 983 и 993 гг.^[151] С германскими «пальмовыми ослами» связано немало любопытных обрядов, некоторые из которых так и напрашиваются на сопоставление (пока еще, насколько мне известно, не проводившееся) с «шествием на осляти» в Московском государстве XV–XVII в. Но нас здесь должно занимать одно обыкновение, практиковавшееся в городе Кемптене в Баварии (как, возможно, и где-либо в других местах). Накануне Пальмового Воскресения все жители города во главе с бургомистром и советниками, держа в руках зажженные свечи, сопровождали процессией «пальмового осла» (которого катили главы нескольких уважаемых семейств) от главного храма Кемптенского аббатства до городской приходской церкви св. Манга. Люди, которых за их преступления изгнали из Кемптена, могли присоединиться к процессии. Им разрешалось в течение всего праздничного дня оставаться внутри городских стен и использовать эту возможность, чтобы подать бургомистру и городскому совету петицию о помиловании^[152]. Итак, преступники сопровождали не обычного человека, а Христа Спасителя – неважно, в каком именно образе он был явлен в данный момент – то ли приходского священника верхом на осле, то ли деревянной статуи, вырезанной местным умельцем, то ли папского легата или светского князя, то ли же самого императора во всем величии его сана.

---

[1] О разнообразии форм изгнания за большие и малые правонарушения см. на примере Гёттингена XIV–XVI вв.: Boockmann A. Urfehde und ewige Gefangenschaft im mittelalterlichen Göttingen. Göttingen, 1980 (Studien zur Geschichte der Stadt Göttingen, 13). S. 42–49. Сравн. также: Жакоб Р. Когда судьи показывают язык // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 2006. Вып. 8. М., 2007. С. 193–234.

[2] «Als nun S[eine]. F[ürstliche]. G[nade] in den Greypswaldt geritten, seint die, so der Statt etliche Jar unsicher gewesen (пояснение издателя: aus der Stadt verwiesen), bey seiner F. G. dem Pferde an den Schwantz oder Zeuge auf dem Pferde, mein Vatter aber, auf Anleitung S. F. G. an den Steigbugel greifende, in die Statt gangen». Sastrow B. Herkommen, Geburt und Lauff seines gantzen Lebens [...] von ihm selbst beschriben. Aus der Handschrift herausgegeben und erlaütert von Gottlieb Christian Friedrich Mohnike. Teil 1. Greifswald, 1823. S. 191. О преступлении старшего Застрова и о его бегстве см. S. 48–51.

[3] Schué K. Das Gnadebitten in Recht, Sage, Dichtung u. Kunst. Ein Beitrag zur Rechts- und Kulturgeshichte // Zeitschrift der Aachener Geschichtsvereins. Bd. 18. 1918. S. 143–286, здесь S. 197.

[4] См., например: Schuster P. Der gelobte Frieden. Täter, Opfer und Herrschaft im spätmittelalterlichen Konstanz. Konstanz, 1995. S. 126.

[5] Ibid. S. 123 со ссылкой на документ из констанцского архива.

[6] Ibid. S. 123–124.

[7] Ibid. S. 123.

[8] Ibid. S. 121 со ссылкой на архивный документ. Похоже, что на практике уже в XV в. Констанц добился даже от королей, чтобы они не вводили с собой преступников. Во всяком случае, об изгнанниках ничего не слышно при первых въездах ни Фридриха III в 1442 г., ни Максимилиана в 1492 г. См.: Kramml P. F. Kaiser Friedrich III. und die Reichsstadt Konstanz (1440–1493): die Bodenseemetropole am Ausgang des Mittelalters. Sigmaringen, 1985 (Konstanzer Geschichts- und Rechtsquellen, 29). S. 79–88.

[9] «Der burgermaister und grosser und klainer rate der stat ze Ulme hand für sich genomen die gewonhait, die ietzo etwieviel zits gewesen ist, daz simlich lüte, den die stat verbotten ist, oder die suss in unser stat niht komen solten, mit fürsten und herren, wenne die hergeritten sind, ingeloffen sind und sich an die gehenket hand, daz niht sin sol und och von alter also her niht komen ist, wan sich der rate darumb wol erfaren hat, daz simlich lüte mit nieman hie inlofen süllen, denne mit ainem Römischen kaiser oder künig, wenne der zů dem ersten male hie ze Ulme inrit und fürbas aber niht mer; und darumb so hat der rate gesetzet, welich die weren, die fürbas also mit anderen fürsten oder herren hie ze Ulme inritten, infủren, inluffen oder sich an die selben herren hankten, daz die selben alle, als bald die herren wider ussritent, von unser stat wider ziehen süllen und süllen fürbas ewiklich in unser stat noch in unsern zehenden nimer mer komen; und wa wir si darüber ergriffen, so wöllen wir si für überseit und für vertailt lüte haben». Das rote Buch der Stadt Ulm / Hrsg. von C. Mollwo. Stuttgart, 1905 (Württembergische Geschichtsquellen, 8). S. 145 (§ 263). Сравн.: His R. Das Strafrecht des deutschen Mittelalters. Teil 1. Weimar, 1920. S. 392. Anm. 2; Schuster P. Der gelobte Frieden. S. 121.

[10] «Et en laquelle ville d'Olme icellui duc fut grandement receu [...] en lui faisant pluseurs grans presens [...] et en laquelle rendit à pluseurs banis de ville». RTA ÄR. Bd. 19. Hälfte 1. Nr. 19 b 2 g. S. 173.

[11] «…Et joyssoit par tout où il passoit de toutes prerogatives, comme se eust esté l’empereur en personne; car ceulx desdictes bonnes villes aloient au devant de lui en grant honneur et reverence, rendoient les villes aux banis et desfréoient lui et tous ses gens». Ibid. Nr. 19 b 2 b. S. 171. Подробнее о поездке Филиппа Доброго на рейхстаг в Регенсбург и обратно см: Paravicini W. Philippe le Bon en Allemagne (1454) // Revue belge de philologie et d’historie. 1997.Vol. 75. P. 967–1018; Ehm P. Der reisende Hof und die Gabe. Zur Geschenkpraxis Philipp des Guten auf seiner Reise 1454 in das Reich // Ordnungsformen des Hofes. Ergebnisse eines Forschungskolloquiums der Studienstiftung des deutschen Volkes / Hrsg. von U. Ch. Ewert und S. Selzer. Kiel, 1997 (Mitteilungen der Residenzen-Kommission der Akademie der Wissenschaften zu Göttingen, Sonderheft 2). S. 67–76.

[12] «Und von der acht wegen, wann der künig auch alhier einreiten will, begern sie befehl in zu bittende daß er uns der keinen bi uns infürte, wenne es in gewonheiten bi uns herkommen were daß das nit sin solte». RTA ÄR Bd. 4. Nr. 173. S. 199.

[13] «Darzu sich aber die küniglichen räte nit verstehen wolten. Und batent uns vaste, daß wir unserm herren dem künige gunden die echter inzufürende, alß das sin gnaden zugehörte; dann alle stette, do er empfangen were, es ime gegünnet hettent». Ibid.

[14] «Do antwurtete er uns: sit es nit unser gewonheit were, so wolte er es uns erlossen. Daruf dunket uns gut, daß ir nit enlossent ir dugent an sunnentage fruge ein gebot, daß kein echter in uwer stat kome noch sie nieman halte huse noch hofe [...] Danne er meinde, keme dehein echter ungeverliche mit ime hinin, den solte man zu stunt heissen wider hinweggon etc.» Ibid.

[15] «...Und daz kain ächter mit dem kunig oder mit der kunigin in die stat kamen solt, noch in noch iren pfarden oder wagen anhangen...» QBLG. S. 259.

[16] «Und nachdem bißhar des statt satzung und ordnung gewesen ist, welher burger den andern oder einen zů tod slecht innwendig den crúzsteinen, daz der v jar vor den crúzsteinen leisten sollt etc., da haben unser herren rat und meister erlútert und erkannt, damit sollich todslag begienge, von dißhin x jar vor den crúzen leisten und daby in irem ußschweren liplich zů gott und den heiligen sweren sollen, in mittler zyt der jaren vorbestimpt weder mit keysern kunigen fúrsten legaten herren noch frowen etc., wie die genant sind, noch sust durch einicherley bitt oder ursach willen in die statt Basel in einich wise noch wege ze komen noch darinn ze werben, sonder die zyt als vor stat on mittel getrúwelich und uffrechtlich vor den crúzsteinen ze leisten». Rechtsquellen von Basel Stadt und Land / [Hrsg. von J. Schnell]. Bd. 1. Basel, 1856. Nr. 190. S. 223.

[17] О разделении преступлений на «честные» и «бесчестные» с отражением соответствующей разницы в «тарифах» казней и прочих наказаний см.: Osenbrüggen E. Das Alamannische Strafrecht im deutschen Mittelalter. Schaffhausen, 1860. S. 205–207.

[18] «Der küng fürt ouch in totsleger, und alle die, so die stat mit eren verlorn hatten, alle einunger [то есть понесшие наказание. – М. Б.] von wundnoten und von andern sachen wegen. Aber etlich kamen für den küng, die mit uneren und von uflöufen wegen die stat verlorn hatten. Alz bald der küng daz vernam, do sprach er: Get hin bald! Ir solt nicht gnade an uns vinden. Also schieden die bald von der stat unbegnadet». Justinger C. Op. cit. S. 219 (363).

[19] «Der künig erbot sich ouch gar gnedenklich gen der stat bern in allen sachen und gab den sunder friheit». Ibid.

[20] «Nü hattend sich aber ettlich todschleger, so die statt Lusern innhalt ir keiserlichen und künglichen friheiten hattend verloren, gesamlet und meintend, diewil ein römischer keiser da in ritte, mit im hinin ze kkomen und ir verpenung ledig ze sin. / Aber der selb keiser Sigmund hat ouch einer statt von Lucern, glich wie ander keiser vor im, ir friheiten bestätet, wie sy dann daruff richtennt und alle jar zweymal in der capell swerend, irem geschwornen brieff nach ze richten und sunderlich in einem artickel, welher den andern in der statt oder ein burger ussert der statt libloß tüt, das der getäter zü ewigen zitten die statt sol verloren han / Da nü der schultheis sollichs dem keiser kunt tett und inn demütenclich batt ein lobliche statt Lusern by iren fryheiten lassen ze bliben / hieß der keiser sollich todschleger all nähent sich stan / und sprach, er wäre nit komen die gesatzt ze zerbrächen, sunder die ze bestäten, und wie ein erliche statt Lusern gefriet wäre von im und andern, darby sölt sy billich beschirmt wärden». Die Schweizer Bilderchronik des Luzerners Diebold Schilling 1513. Sonderausgabe des Kommentarbandes zum Faksimile der Handschrift S. 23 fol. in der Zentralbibliothek Luzern / Hrsg. von A. Schmid. Luzern, 1981. S. 88.

[21] «Aber er rett darby, er welt dennocht inritten alß ein keiser. Darumb so soltent sunst hůren und bůben anhangen und sich des inrittens fröwen. Dz ouch beschach». Ibid. Сохранившееся постановление городских властей показывает, что они были готовы к такой уступке еще до начала переговоров с Сигизмундом. Более того, они не стали бы возражать даже против ввода виновных в непредумышленных убийствах, лишь бы их жертвами были не люцернские горожане: «Ret vnd Hundert sint vberein komen, alz der römisch Kung gen lucern komen ist, was todsleger ist, die vnser burger erslagen hant, sol man mit dem kung redden, dz er die nit in füre, welche todsleger aber verruft sint, von vnser eitgnossen manung wegen, die vnser burger nit erslagen hant, die mag er mit füren. Item welche buos schuldig sint, die wellen wir im schenken, dz er die mit im mag in füren». Segesser Ph. von. Rechtsgeschichte der Stadt und Republik Lucern. Bd. 2. Lucern, 1864. S. 98. Anm. 2.

[22] «Wann es warend zü denen zitten ouch lüt zü Lusern mit hocher wißheit und vernunfft begabet, die wol wüstend ze betrachten, wahar sy und ander gewalt oder friheit hattend, über das blüt oder sunst ze richten, und sol daran niemen zwiffeln anders, wann dz min gnedigen heren von Lucern, wa der keiser die totschleger gefryet, ir pen abgelassen oder mit im in die stat gefürt, das ein wiser rat söllichs hätte lassen beschähen. Es wär aber ein zerstorung aller fryheiten und grosser cost gewäsen die wider ze ervolgen. Züdem ein unrüw under den burgern ufferstanden, die ewenclich niemer me hätt mogen verheilen. Darumb ist es güt, by zitt ein sach ze fürkomen». Ibid.

[23] «Auch wann ain Römisch kung gen Ach komen ist [...] und verpannt lewt einkomen, als in andern stetten gewonhait ist, diselben leut mugen des kungs kunft nicht lenger geniessen, wann alslang er zu Ach ist, wann die von Ach des freihait haben». RTA ÄR. Bd. 16. Göttingen, 1957. Nr. 100. S. 173.

[24] «Item die ghene, die van misdaet uisser der stat waren ind mit dem koeninghe in die stat quaemen, die waren vri in der stat, bis dat der koenink weder enwech zoich etc. Item id ensaissen geine gefangen die wile upt lif gefangen ind weren der iet geweist, die hedde der koenink wale uis moegen heischen laissen». Aufenthalt König Friedrich III. in Cöln 1442 // Die Chroniken der niederrheinischen Städte. Cöln. Bd. 1. Leipzig, 1875 (ChDS, 12). S. 367. Сравн.: Schenk G. J. Zeremoniell und Politik. Herrschereinzuge im spätmittelalterlichen Reich. Köln; Weimar; Wien, 2003 (Forschungen zur Kaiser- und Papstgeschichte des Mittelalter, Beihefte zu J. F. Böhmer, Regesta Imperii, 21). S. 352–353.

[25] «Dis nachgeschriben sind mit unserm aller gnedigosten herren dem kûng in unser statt komen und habend min herren inen die bůssen, so sy ir statt pflichtig warend, abgelassen und inen gunnen, uff ir recht ze wandlend, sunder den todschlegern gesagt, sich vor den frûnden ze hüttend» [далее следует список из 11 имен. – М. Б.]. Die Zürcher Stadtbücher des XIV. und XV. Jahrhunderts / Hrsg. von H. Nabholz. Bd. 3. Leipzig, 1906. S. 181. Nr. 82; о протокольном характере таких записей см. введение там же. Сравн. краткое упоминание данного эпизода в: Peyer H. C. Der Empfang des Königs im mittelalterlichen Zürich // Archivalia et historica. Arbeiten aus dem Gebiet der Geschichte und des Archivwesens. Festschrift für Prof. Dr. Anton Largiadèr, überreicht zum 65. Geburtstage am 17. Mai 1958 von Freunden, Kollegen und Schülern / Hrsg. von D. Schwarz. Zürich, 1958. S. 221.

[26] «Item iß quamen mit dem keiser in alle ubelteter die derstat verwiset worn und bliebent auch nocher siner henefart alle hie in und darumb dwil diß in siner nuwen erhogunge und werdikeit des keisertums sin erste zukunft und inrittens was». Bernhard Rohrbach’s Liber gestorum // FCh. S. 200.

[27] «Item diejenen die mit unserm herren keiser inkommen sin und sine gnaden vor sie gebeden hat und der keiserlichen majestet geantwort ist, der rat wulle siner gnaden darinne willig sin...» Ibid. Anm. 1.

[28] «Aber er darnach quam, so komen aber alle die mit em in, den die stat Frankfort darzumal verbotten was, aber dieselbigen musten alle mit eme widder ennuß und dorfte noch siner henefart ire keiner zu Frankfort bliben, wan alleine dwil und so lange der keiser hie was». Ibid. S. 200.

[29] Schenk G. J. Zeremoniell und Politik... S. 354–355.

[30] Ibid. S. 353.

[31] Schuster P. Der gelobte Frieden. S. 122. Автор ссылается на неизданные материалы из Базельского архива.

[32] Hagemann H.-R. Basler Rechtsleben im Mittelalter. Basel; Frankfurt am Main, 1981. S. 193. Anm. 297.

[33] «Do saße myn herre wieder uff sin pfert und volgt man der procesß die statt innhin nach, und hinge ime ein echter an den stegreiffe, der hette vor zehen jaren ein libeloß getan, und kame mit ime zu der statt inhin». QBLG. S. 359.

[34] «…dominus Hainricus... nonas augusti intravit Constantiam cum omnibus proscriptis, eciam qui episcoporum occiderunt. Et ibi fuit receptus et sollempnitur intronisatus». Heinricus de Dissenhofen und andere Geschichtsquellen Deutschlands im späteren Mittelalter / Hrsg. von A. Huber. Stuttgart, 1868 (Fontes rerum Germanicarum, 4). S. 110.

[35] Schuster P. Eine Stadt vor Gericht. Recht und Alltag im spätmittelalterlichen Konstanz. Paderborn etc., 2000. S. 282.

[36] Об используемом источнике по локальной истории Трирского княжества и об общем историческом фоне см.: Бойцов М. А. Архиепископ Трирский объезжает свои владения // Королевский двор в политической культуре средневековой Европы. Теория. Символика. Церемониал / Отв. ред. Н. А. Хачатурян. М., 2004. С. 317—359, и с дополнительными подробностями: Bojcov M. How One Archbishop of Trier Perambulated his Lands // Representations of Power in Medieval Germany 800–1500 / Ed. by B. Weiler and S. MacLean. Turnhout, 2006 (International Medieval Research, 16). P. 319–348.

[37] «Daselbst auch eyner der eynen / todschlag vor ettlichen Jaren hatte getaen mynem / g. hern zu fuesse fiele vnd liesse mit synen g. / inn die statt, dann er darinnen nit komen dorfft, / vnd wartt auch by denen von Wesel abgeret inn / Crafft solicher loblicher gewonheide das der / dotschlegger widder zu gnaden quam». Кобленц. Главный земельный архив. 701. 4. Fol. 92.

[38] «Nota: als myn g. herr zu Sandwendelin inn reit, lieffen zwene / mitt synen g. inne, die sust nit inn die statt hetten / durffen kommen. Vnd blieben darnach darinn». Ibid. Fol. 103v.

[39] «Vnnd darneben saigte vnser g. herre etliche von inen sulten / zu synen g. vff das Slosse kommen, so wulte syne / gnade inen eynen abscheide mitt denen im banne / gesessen geben laissen. Vnd yrer sampt Irthum / halb inen tage ernemen laissen». Ibid. Fol. 88v.

[40] «Es waren denselben Mondage zumorgen die vß deme / Ampte vnd banne von Montaber by dem heiligen / hußgin vor Montaburer purtten vff der straissen zu / Coblentz zu versamblet vnserm g.h. huldong zu tunde / dan sie worden nit gelaissen inn die statt vmb der Irrong / willen zuschen inen vnd der statt, der schwyndrisst / halben vnd waren ale mitt wehrhafftiger handt vnd inn / ordenunge biss an das obg. heiligen huyßgin getreden vnd / gegangen, vnd vnser g. h. liesse inen eyne stucke wyns /inn das felt fueren vnd schenkt inen das. Vnd nach / dem morgen essen reit vnser g.h. vom Slosse zu inen / inn das felt vnd entfienge huldong von inen. Vnd / entfienge alleyne die hende von den scheffen vnd obersten / der dorffer im banne. Dargegen versprach syn gnade / sie by alter gewonheide blieben zu lassen zu hanthaben / vnd zuschirmen». Ibid. Fol. 88v.

[41] «Anno Domini 1451, feria sexta ante penthecosten dominus cardinalis Nicolaus de Cusa legatus per Almaniam venit in Berga et volens intrare civitatem Magdeburgk, multi proscripti et banniti volebant cum eo intrare, quos consulatus recusebat intromittere, et sic processio rediit. Tandem tractantes, et conventum fuit, quod illi qui non essent manifeste banniti possent crucem sequi, et sic in die penthecostes de mane solempniter cum processione introductus fuit cum archiepiscopo in infula incedens, et isto die summam celebravit missam...» Gesta archiepiscoporum Magdeburgensium // MGH SS. T. 14. Hannover, 1883. P. 469.

[42] В заключение хроника сообщает, что легат отслужил мессу в самый день своего вступления в город. Это означает, что он либо не чувствовал себя оскорбленным приемом магдебуржцев, либо же не считал нужным выражать свою обиду.

[43] «...Wente de raid to Bremen hadden dartomale nede gestadet unde schickeden tovorne by den heren cardinall wente to Osterholte in dat clostere hoichliken unde denstliken begerende, dat he de stad lethe by orem beswarenen rechte, wente se en hadden dat newerlde eyneme ertzebisschopp edder jenigen heren edder fursten gestadet...» Röpcke A. Geld und Gewissen. Reimund Peraudi und die Ablaßverkündung in Norddeutschland am Ausgang des Mittelalters // Bremisches Jahrbuch. Bd. 71. 1992. S. 74, сравн. S. 55–56.

[44] «...He were in desser legatien unde hir tor stede inholt syner bullen und breve so vele alß de pavest sulven». Ibid. В утверждении кардинала не было ни преувеличения, ни заносчивости — Перауди просто констатировал свой правовой статус. Хотя папские легаты бывали разных уровней, Перауди относился к самому высокому — его отправили с миссией как legatus a latere, а это действительно предполагало, что в его лице следовало видеть самого папу.

[45] «...Unde went denne de pavest unde keyser alleyne syn baven alle recht unde buthen allen eden bescheden, so en sy dat deme beswornen rechte nicht to nae...» Ibid.

[46] «...Jodoch en wolde de here cardinaell nemende inbydden, dar de raid sunderlinx uneynes mede were, edder dede uplop edder twydracht yn der stad gemakt hadde, seggende ome sy genoch slicht(es) 1 edder 2 intobyddene umme ere wyllen des hiligen stoles to Rome...» Ibid.

[47] «De here cardinael irboet ock des breve to gevende, dit scholde der stad privilegien unschedelick syn». Ibid.

[48] «Item men leth vor den 4 borgermeisteren unde 4 anderen drepeliken raidluden jewelken vorvesteden män sunderlix vorhoren, wath he gedan hadde uth syn egenen vriggen bekantenisse darumme he was vorvested». Ibid. S. 74.

[49] «Alße de cardinall in de stadt quam, brachte he 32 menne mede in de stadt, de uth Bremen erer undaeth halven weren vordreven; de sulfften volgeden achter den praveste van Luebeke unde drogen barrende karssen in der handt unde gingen alßo mede vor den doem; darna gingen ße vor dat richtehueß, dar warth en ere mishandling dorch vorbede des cardinals vorgeven». Ibid. S. 77, сравн. S. 56–58.

[50] Schuster P. Eine Stadt vor Gericht.. S. 282. Anm. 441 с примерами, относящимися к 1438 и 1444 гг.

[51] «...Deue, kerckennbreckers, morders, zerouers, weldeners, strattenschiners...» Johansen P. Ordensmeister Plettenberg in Reval // Beiträge zur Kunde Estlands. Bd. 12. 1927. S. 103. Автор отмечает, что большинство «вводимых» преступников были люди, совершившие непредумышленное убийство — что хорошо согласуется со сведениями, которые удается получить из других германских земель.

[52] «Am sontage noch der molczeit sante ich czu den burgern unde rath der stad Rige unde lisz en sagen, wie mit mir ingekomen weren veele echter etc., das sie die aus eren bucheren schreiben welden unde sie freygeben noch alder gewonheit. Do entpoten sie [m]ir weder, das sie is gerne thuen wellen, unde goben semlich echter alle gancz frey unde nicht alleyne die, sunder ouch dorczu alle gefangene, wo sie die in tormen unde stacken legen hatten...» Liv-, est- und kurländisches Urkundenbuch / Begr. von F. G. von Bunge, fortgesetzt von H. Hildebrand und Ph. Schwartz. Bd. 10. Riga; Moskau, 1896. S. 469. Сравн.: Boockmann H. Der Einzug des Erzbischofs Sylvester Stodewescher von Riga in sein Erzbistum im Jahre 1449 // Zeitschrift für Ostforschung. Jg. 35. 1986. S. 15.

[53] «Anno 1419. De heeren van den rade uuter name van den prinche, versochten an scepenen van Ghendt, dat de prinche tsynder incompste, de ballinghen by die van Ghendt ghebannen waren, gracie hebben souden sonder cost, waer up scepenen vroegen: of men dat begheerde van gracie, oft van rechtsweghe, daer up de heeren van den rade zeyden, dat zyt begheerden uut gracie, want sy kenden by de privilegiën, dat de prinche de ballinghen haer lant nyet gheven en mochte die by scepenen ghebannen waren, ten ware bi consent van scepenen; dit hoorende ordonneeren gracie up de ballinghen zo hier naer volgt: Alle ballinghen, die vyftich jaer ghebannen syn, te desen tyt geen gracie hebben, insgelyks ballinghen van vredebrake ende soenbrake, sullen moeten uutblyven haren tyt; die thien jaren en drye jaren ghebannen syn, zullen gracie hebben. Daer waeren LX persoonen die gracie hadden, ende alle die vervallen waren van tzestich pont boete ende daer ondre, schalt (kwytscheldde) de prinche ende begeerde dat mense uut den bouc van scepenen screpen soude». Cannaert J. B. Bydragen tot de kennis van het oude strafrecht in Vlaenderen: verrykt met vele tot dusverre onuitgegeven stukken. Gend, 1835. P. 133–134. О редком слове «soenbrake», обозначающем особую категорию «нарушителей мира» (отличающуюся от более привычных «vredebrake») см.: Verwijs E., Verdam E. Middelnederlandsch Woordenboeck. D. 7. ‘s Gravenhage, 1912. Col. 1468.

[54]  О самом этом въезде и обстоятельствах, его сопровождавших, см. прежде всего: Arnade P. J. Op. cit. P. 144–145 и далее.

[55] Kronyk van Vlaenderen van 580 tot 1467 / Uitg. van C. Ph. Serrure, Ph. Blommaert. Deel 2. Gent, 1840 (Maetschappy der Vlaemsche Bibliophilen, 3). S. 259.

[56] Van de Letuwe P. Rapport van den ghonen dat ghedaen ende ghesciet es ten bliden incommene van den grave Kaerle // Cannaert J. B. Op. cit. P. 415, сравн.: P. 133. Сравн.: Arnade P. J. Op. cit. P. 144.

[57] Подробно о нем см: Abbaye de Saint-Pierre au Mont-Blandin à Gand // Monasticon belge. T. 7. Vol. 1. Liège, 1988. P. *69 – *154. Любезно указано П. Ш. Габдрахмановым.

[58] «Ende voort es te wetende dat elc prelaet van sente Pieters in syn eerste incomen ende nieuwe creacie, eenen ballinc daer ghebannen sonder meer, met hem inbrynghen mach ende hem zyn lant wederghevene, den ban te nieute doende sonder consent van dem meyer vorseit». Cannaert J. B. Op. cit. P. 134–135.

[59] «Den XXIX dach van ougst LXXXIII dede mynherr van sente Pieters zyn intrée te Boeseghem, ende met hem quamp inne Jhan de Louf, als ballinc ghebannen by den baillieu en mannen van sente Pieters 4 jare uut theerscepe van Boeseghem, ome dat hi medeplege was up Willem Papegaey… end emits de nieuwe incompste van minen voerseiden here van sente Pieters, naer ootmoediger bede van den selven Jhan, die dicwyls up syn knien vallende, bat minen voors. heer om gracie, so warst dat minen voorseiden here ghenegen om gracie te doene, vergaf hem de voers. mesdaet ende slaecten van den voerscreven banne...» Ibid. P. 135.

[60] Tenfelde K. Adventus. Zur historischen Ikonologie des Festzugs // HZ. 1982. Bd. 235. S. 52, 54.

[61] Dotzauer W. Op. cit. S. 262.

[62] «Swenne de greve kumt to des gogreven dinge, so scal des gogreven gerichte neder sin geleget. Also is des greven, swenne de koning in sine grafscap kumt, dar se beide to antwarde sin. Also is iewelkes richteres, dar de koning to antwarde is, de klage ne ga denne oppe den koning». Sachsenspiegel Landrecht / Hrsg. von K. A. Eckhardt. Göttingen; Berlin, Frankfurt am Main, 1955 (MGH Fontes iuris N. S., 1/1). S. 114. (I, 58 § 2).

[63] «In swelke stat de koning kumt binnen deme rike, dar is eme ledich munte unde toln, unde in swelk lant he kumt, dar is eme ledich dat gerichte, dat he wol richten mut alle de klage, de vor gerichte nicht begunt noch nicht gelent sin». Ibid. S. 245 (III, 60 § 2).

[64] «In welhe stat der künig kümpt dew in dem reich leyt da ist dew weile vnd er dar inne ist dew münze vnd der zol vnd das gericht sein. Er sol auch alles richten das in der stat vnd in dem land ze richten ist an des dez vor begünnen ist zu richten. Das süllen die richter volle aus richten die dey begunnen habent ze richten». Schwabenspiegel Kurzform. I. Landrecht. II. Lehnrecht / Hrsg. von Karl A. Eckhardt (MGH Fontes iuris N. S., 4/ 1–2). S. 197 (II, 133).

[65] «Swen de koning ok aller erst in dat lant kumt, scolen eme ledich sin alle vangene oppe recht, unde men scal se vor ene brengen unde mit rechte verwinnen oder mit rechte laten…» Sachsenspiegel Landrecht. S. 245 (III, 60 § 3).

[66] «In welch lant oder stat der kunig kümt da sol man im antwurten alle geuangen die dar innen sint [...] der künig sol auch den recht tün die auf die geuangen clagent oder er ist nicht ein rechter richter». Schwabenspiegel Kurzform. S. 197–198 (II, 134).

[67] См. прежде всего: Wenger L. Asylrecht // RAC. Bd. 1. Stuttgart, 1950. Sp. 836–844, где, впрочем, подчеркивается, что имперские юристы старались ограничить право убежища как в храмах, так и, в особенности, у изображений императора.

[68] О прощении заключенных см.: Arbandt S., Macheiner W. Gefangenschaft // RAC. Bd. 9. Stuttgart, 1976. Sp. 318–345. Императоры нередко возвращали ссыльных, изгнанных их предшественниками. Свод соответствующих мест из древних авторов см. в: Kleinfeller G. Indulgentia // RE. Halbbd. 18. Stuttgart, 1916. Sp. 1378–1380. Императорское помилование могло также иметь юридическое обличье «бенефиция» – благоприятного исключения из обычных норм. См.: Leonhard R. Beneficium // Ibid. Halbbd. 5. Stuttgart, 1897. Sp. 272–273. Иногда делались ссыдки и на право императора приостанавливать судебное преследование тех или иных лиц. См. о нем: Idem. Abolitio // Ibid. Halbbd. 1. Stuttgart, 1893. Sp. 105.

[69] Примеры «ввода преступников» см.: Grimm J. Deutsche Rechtsalterthümer. Bd. 1. Leipzig, 1899. S 368–369; Bd. 2. Leipzig, 1899. S. 341. О происхождении из права убежища: Ibid. Bd. 2. S. 535.

[70] «Diese Begnadigung beruht wohl auf der Heiligkeit der Könige und Fürsten und dem besonderen Schutz, den ihre Nähe gewährte». His R. Das Strafrecht des deutschen Mittelalters Teil 1. Weimar, 1920. S. 391–392.

[71] Peyer H. C. Op. cit. S. 228.

[72] «Den tiefen Grund des Brauches hat man in der über den ganzen Erdball, besonders bei primitiven Völkern verbreiteten Vorstellung zu suchen, dass die Berührung eines heiligen, das heisst mit besonderen Kräften versehenen Ortes, Gegenstandes oder Menschen Freiheit und Schutz gewähre. Es handelt sich also um eine Form des Asylrechts». Ibid. S. 227.

[73] «Der Sachsenspiegel sprach dem Reichsoberhaupt dieses Recht bei seinem ersten Besuch ausdrücklich zu [...] Entsprechende Gepflogenheiten finden sich sowohl in Rom wie bei den Germanen, aber auch in außeneuropäischen Kulturkreisen». Niederstätter A. Ante portas. Herrscherbesuche am Bodensee 839–1507. Konstanz, 1993. S. 25 со ссылкой на работы Х. К. Пайера и А. М. Драбек.

[74] Drabek A. M. Reisen und Reisezeremoniell der römisch-deutschen Herrscher im Spätmittelalter. Phil. Diss. Wien, 1964. S. 35.

[75] «Die Wurzel des beschriebenen Brauches selbst ist aber in altem germanischen Gedankengut zu suchen. Von den neu erhobenen Königen der Germanen wurden auf ihrer ersten Umfahrt durch ihr Herrschaftsgebiet auf diese Weise Verbrecher begnädigt. Durch die Berührung des Königs, seines Mantels oder seines Pferdes wurde den Friedlosen etwas von seinem Heile mitgeteilt und Schutz vor weiterer Verfolgung gewärt. Im deutschen Mittelalter lebte diese Form des persönlichen Asylrechts fort und fand auch im Sachsenspiegel ihren Niederschlag». Ibid. S. 35–36.

[76] См.: Niederstätter A. Königseinritt und -gastung in der spätmittelalterlichen Reichsstadt // Feste und Feiern im Mittelalter. Paderborner Symposion des Mediävistenverbandes / Hrsg. von D. Altenburg et al. Sigmaringen, 1991. S. 496; Schubert E. König und Reich. Studien zur spätmittelalterlichen deutschen Verfassungsgeschichte. Göttingen, 1979 (VMPIG, 63). S. 52.

[77] «Vom König ging also wie von einem sakralen Gegenstand eine Heilskraft aus, seine Berührung verlieh dem Ausgestoßenen Asylrecht». Tremp E. Könige, Fürsten und Päpste in Freiburg. Zur Festkultur in der spätmittelalterlichen Stadt // Freiburger Geschichtsblätter. 1991. Bd. 68. S. 31.

[78] Schubert E. Op. cit. S. 53. Anm. 69.

[79] Такое мнение было высказано издателем в: RTA ÄR. Bd. 19. T. 1. S. 169. (Auch der dritte Punkt… die Begnadigung der Gebannten in Ulm, ist kein spezifisch königliches Recht, sondern eine Art fürstliches Asylrecht, das nicht nur Landesfürsten beim Eintritt in ihre Städte, sondern auch fremden Fürsten zukam). Как уже было показано выше, именно к Ульму данное утверждение менее всего подходит.

[80] Schenk G. J. Zeremoniell und Politik… S. 358.

[81] «Sicher ist, daß das mittelalterliche Asylrecht stark durch kirchliche Vorstellungen geformt wurde und in den Immunitätsrechten von Herrschaften eine eigentümliche Stütze fand, vielleicht also in dieser Kombination auch das “persönliche Asyl” eines Herrschaftsträgers unterstützte». Ibid. S. 359.

[82] «De venia data exuli in Southwerk. / Strata foras urbem, qua pulchra suburbia restant, / Haec Opus Australe dicitur, est etenim. / Obviat hic regi vir in exilium modo missus, / Arboreamque crucem fert homicida reus. / Pronus ut ante pedes jacuit prostratus equinos, / Flens rogitat veniam, rex sibi donat eam. / Sicque pium miseri miseret solitum misereri, / Gratia quam tribuat, restituatur ei». Maydiston R. De concordia inter regem Ric. II et civitatem Londonie // Political Poems and Songs Relating to English History, Composed during the period From the Accession of Edw. III. to that of Ric. III. / Ed. by Th. Wright. Vol. 1. London, 1859 (Rolls, [14]). P. 288.

[83] Kipling G. Op. cit. P. 17.

[84] См.: Тогоева О. И. «Истинная правда». Языки средневекового правосудия. М., 2006. С. 274–275, 278–280.

[85] См. о нем и его «Житии Людовика Святого», в частности: Ле Гофф Ж. Людовик IX Святой. М., 2001. С. 256–257.

[86] Leclercq J. L’idée de la Royauté du Christ au Moyen Age. Paris, 1959 (Unam Sanctam, 32). P. 117, 134–135. Здесь проповедь дается только в переводе на французский и с сокращениями. Автор ссылается на рукопись: Париж, Национальная библиотека.Ms. Lat. 16487. Fol. 27v – 29.

[87] Блок М. Короли-чудотворцы. Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и Англии. М., 1998. С. 215–216.

[88] «Au-devant du roi vont les bannis, c’est-à-dire ceux qui sont exilés de leur terre et de leur patrie pour quelque forfait. C’est en effet la coutume que le nouveau roi libère les bannis, et aussi les prisonniers…» Leclercq J. Op. cit. P. 135.

[89] Jackson R. A. Vive le roi! A History of the French Coronation from Charles V to Charles X. Chaper Hill; London, 1984. P. 98–99.

[90]  Такая оценка дается, в частности, в: Schramm P. E. Der König von Frankreich. Das Wesen der Monarchie vom 9. bis zum 16. Jahrhundert. Ein Kapitel aus der Geschichte des abendländischen Staates. Weimar, 1939. Bd. 1. S. 204; Bd. 2. S. 122. 

[91]  Gesta Ludovici VIII, Francorum Regis, auctore Nicolao de Braïa, heroïco carmine // Le Recueil des Historiens des Gaules et de la France / Ed. par D. M. Bouquet. T. 17. Paris, 1878. P. 311–345, описание въезда: p. 313–314 (строки 67–111).

[92] «Rex, ubi suscepit tam ditia munera, reddit / Multimodas grates, et honore repensat honorem, / Servis servitii juga libertate remittens, / Absolvitque reos, exceptis proditione / In patris arma caput qui direxere nefanda, / Quos tenet in tenebris et carcer et ultio digna». Gesta Ludovici VIII… P. 315 (строки 196–201).

[93] Bryant L. M. The King and the City in the Parisian Royal Entry Ceremony: Politics, Ritual, and Art in the Renaissance. Genève, 1986 (Travaux d’Humanisme et Renaissance, 216). P. 25.

[94]  «Item, vrai est que [...] le roi se départit de Paris sans faire aucuns biens à quoi on s’attendait, comme délivrer prisonniers, de faire choir maltôtes, comme impositions, gabelles, quatrièmes et telles mauvaises coutumes qui sont contre loi et droit…» Journal d’un bourgeois de Paris de 1405 à 1449 / Texte original et intégral présenté et commenté par C. Beaune. Paris, 1990. P. 311. § 597.

[95] Девятилетний Генрих VI высадился в Кале 23 апреля 1431 г., 29 июля он торжественно вступил в Руан, где оставался до конца ноября, то есть в течение всего суда над Жанной д’Арк и во время ее казни, — обстоятельство весьма существенное, но почему-то ускользнувшее от внимания едва ли не всех биографов Орлеанской Девы. В Париж Генрих въехал 2 декабря, коронация состоялась 16-го. На заседании совета 26 декабря король не только утвердил привилегии Парижа и Парижского университета, но и даровал несколько помилований (число которых, очевидно, не впечатлило «Парижского горожанина»). Либо в тот же самый день, либо на следующий король покинул Париж. 12 января 1432 г. он оставил Руан, 26 января был в Кале, а 9 февраля возвратился в Англию. Подробную хронологию, восстановленную в основном по английским счетным книгам, см. в: Curry A. The Coronation Expedition and Henry VI’s Court in France, 1430 to 1432 // The Lancastrian Court. Proceedings of the 2001 Harlaxton Symposium / Ed. by J. Stratford. Donington, 2003. P. 29–52, особенно p. 36–37, 40–41, 49–51.

[96] Bryant L. M. Op. cit. P. 26.

[97] Jackson R. A. Op. cit. P. 100.

[98] «...Noue est loisible et premis à notre nouvelle et première entrée dans chacune ville de notre Royaume, pardonner, remittre et abolir tous cas, crimes et délites, quels qu’ils soient». Bryant L. M. Op. cit. P. 25.

[99] «Premiers, le jour devant la venue du roy, pour ce que pluiseurs registrés et aucuns banis contendrons obtenir ses graces et recouvrer la ville, convendra envoyer par devers ledit seigneur aucuns depputez pour enquerir et faire comment son bon plaisir sera se rengler en cette partie, et lui supplier que [a ceux que nons] avons banis pour sedition et pour autres villains cas, il ne veulle faire ne impartir nulles graces, ne les remettre en la ville, pour l’entretenement du bien de paix et tranquilité d’icelle, et lui convendra remonstrer que a telz gens oncques ses predecesseurs ne vouloient touchier pour les causes dictes». Guenée B., Lehoux F. Op. cit. P. 184–185. О возвращении изгнанников в Аррас в 1464 г. см.: Ibid. P. 24.

[100] О въездах подеста см. прежде всего: Dartmann Ch. Adventus ohne Stadtherr. ,Herrschereinzüge‘ in den italienischen Stadkommunen // QFIAB. 2006. Bd. 86. S. 64–94. Статья любезно указана Е. В. Казбековой.

[101] См. прежде всего: Hack A. Th. Das Empfangszeremoniell bei mittelalterlichen Papst-Kaiser-Treffen. Köln; Wien; Weimar, 1999 (Forschungen zur Kaiser- und Papstgeschichte des Mittelalters. Beihefte zu J. F. Böhmer, Regesta imperii, 18); Idem. Ein anonymer Romzugsbericht von 1452 (Ps.-Enenkel) mit den zugehörigen Personenlisten (Teilnehmerlisten, Ritterschlagslisten, Römische Einzugsordnung). Stuttgart, 2007 (Zeitschrift für deutsches Altertum und deutsche Literatur. Beihefte, 7) с подробными библиографическими указаниями.

[102] «...Omnia banna, condepnationes et relegations et processus adque sententias lata, facta, data seu promulgata [...] occasione rebellionis vel guerre vel robarie vel incendii seu homicidii vel vulnerum seu furti...» MGH Const. T. 4. Pars 1. Hannover; Leipzig, 1906. Nr. 563. P. 523.

[103] «...Omnes et singuli tales exbanniti et condempnati seu relegate [...] ab hac hora innate sint liberi et absoluti a talibus bannis, condempnationibus, relegantionibus, sententiis adque processibus...» Ibid.

[104] «...Scripture ac libri, in quibus talia banna, condempnationes, relegationes et sententie ac processus scripta essent, deleantur et destruantur in totum [...] ita quod non remaneat ex eis vestigium in futurum». Ibid.

[105] Эта политика вызвала недовольство и опасения во многих итальянских городах. См., например, о характерной реакции во Флоренции: Виллани Дж. Новая хроника, или История Флоренции / Перевод, статья и прим. М. А. Юсима. М., 1997. С. 261.

[106] «...Quod cum prefatus dominus rex in primo adventu suo iocondo et felici ad civitatem Ianue multos invenerit homines carceratos in carceribus civitatis Ianue propter diversa crimina, maleficia et offensas, idemque dominus rex postmodum in publico et generali parlamento sive arenga Ianue in platea ante ecclesiam sancti Laurentii [...] ab eodem populo humiliter et unanimiter requisitus, super hoc de ignata sibi clementia et pietate volens misericorditer agere cum eisdem [...] mandaverit, omnes carceratos predictos [...] a dictis carceribus liberari...» MGH Const. T. 4. Pars 2. Hannover; Leipzig, 1908. Nr. 711. P. 693–694.

[107] «...Ob honorem regalis culminis et publice leticie populi Pisani commotus de consuetudine regalis clemencie mandavit extrahi et liberari sine aliqua difficultate de carcere Sancti Felicis Pisani comunis omnes et singulos carceratos ibidem existentibus quacunque occasione vel causa, exceptis illis qui sunt ibidem pro debito singularium personarum». Ibid. Nr. 755. P. 745.

[108] Schenk G. J. Der Einzug des Herrschers. “Idealschema” und Fallstudie zum Adventuszeremoniell für römisch-deutsche Herrscher in spätmittelalterlichen italienischen Städten zwischen Zeremoniell, Diplomatie und Politik. Marburg, 1996 (Edition Wissenschaft. Reihe Geschichte, 13) (издание на микрофишах). S. 106–110; Idem. Enter the Emperor. Charles IV and Siena between Politics, Diplomacy and Ritual (1355 and 1368) // Renaissance Studies. Vol. 20. 2006. P. 174.

[109] Gorse G. L. Op. cit. В работе приводится немало выдержек из архивных материалов. Об итальянских въездах Людовика XII см. также: Scheller R. W. Gallia cisalpina: Louis XII and Italy 1499–1508 // Simiolus. Vol. 15. 1985. P. 5–60.

[110] Mitchell B. Op. cit. P. 71.

[111] Brown P. F. Measured Friendship, Calculated Pomp: The Ceremonial Welcomes of the Venetian Republic // «All the world’s a stage...» Art and Pageantry in the Renaissance and Baroque / Ed. by B. Wisch and S. S. Munshower. Part 1: Triumphal Celebrations and the Rituals of Statecraft. University Park, Pa., 1990 (Papers in Art History from the Pennsylvania State University, 6). P. 137–186. См. также: Muir E. Op. cit. P. 231–237.

[112] Trexler R. C. The Libro Ceremoniale of the Florentine Republic by Francesco Filarete and Angelo Manfidi. Introduction and Text. Genève, 1978. Среди наиболее важных для нас записей см. посвященную встрече нового архиепископа Флорентийского в 1473 г.: Р. 93. При отсутствии у Флоренции светского сеньора праздничная встреча церковного предстоятеля была бы лучшим поводом (наряду с въездом императора или папы) исполнить обычай «ввода преступников», если бы таковой у флорентийцев имелся. Скудные сведения о княжеских въездах во Флоренции XIII в. см., например, в: Dartmann Ch. Op. cit. S. 82–86.

[113] Mitchell B. Op. cit.; Maxwell H. «Uno elefante grandissimo con un castello di sopra»: il trionfo aragonese del 1432 // ASI. An. 150. 1992. P. 847–875; Idem. Trionfi terrestri e marittimi nell’Europa medievale // ASI. An. 152. 1994. P. 641–667, где автор приводит наряду с итальянскими эпизодами ряд французских, а самое интересное, испанских параллелей, ни одна из которых, впрочем, не добавляет материала о вводимых преступников). См. также частичный обзор новой литературы, посвященной княжеским въездам в Италии: Gagliardi I. Entrées triomphales en Italie. État de la recherche historiographique // Les Entrées… P. 49–64.

[114] Osenbrüggen E. Op. cit. S. 193–194.

[115] Schuster P. Der gelobte Frieden. S. 121.

[116] Ibid. S. 126.

[117] Главной работой тут является, разумеется: Блок М. Указ. соч. Автор справедливо выражает скепсис по поводу приложимости теорий Дж. Фрэзера к данному случаю: «способность» французских королей исцелять больных отнюдь не восходит к «харизме» первобытного вождя-жреца, а является сугубо средневековым обычаем. Его возникновение во Франции М. Блок относит к правлению Роберта II Благочестивого (996–1031), а в Англии – к царствованию Генриха I (1100–1135). Там же. С. 104–109, 113–116, 122–124, 155–165. О попытках подражания (по большей части поздних) в других странах см. с. 237–250.

[118] «...Vnd wer nun den kaiser mocht an rüren, der gedacht sich sälig und wirdig sein». Hack A. Th. Ein anonymer Romzugsbericht von 1452… S. 98.

[119] Как было, например, в 1436 г. в Констанце при вступлении нового епископа. Сам он ехал под балдахином, который несли четыре члена городского совета. Но другие советники держали четыре жерди, которыми ограждали пространство для возвращавшихся преступников. Число изгнанников было, очевидно, велико, и среди них имелись как мужчины, так и женщины: «Indem hettent sich gesamlet all verbotten lüte, wyb und man, by im und die rät nament vier stangen und giengent zu den vier orten, je sechs ratherren wyt von dem herren und die verbottnen hubent hindnan die ratsherren und kament also mit dem herren in die stat». Ruppert Ph. Das alte Konstanz in Schrift und Stift. Die Chroniken der Stadt Konstanz. Konstanz, 1891. S. 193.

[120] Вероятно именно это подразумевается в работе: Tenfelde K. Adventus: Die fürstliche Einholung als städtisches Fest // Stadt und Fest. Zu Geschichte und Gegenwart europäischer Festkultur / Hrsg. von P. Hugger et al. Unterägeri, 1987. S. 51, где говорится, что преступники держались за «палки» в руках королевcких слуг.

[121] Garnier C. Die Kultur der Bitte. Herrschaft und Kommunikation im mittelalterlichen Reich. Darmstadt, 2008. S. 32, 337.

[122] Schué K. Op. cit. S. 189.

[123] Все это «spricht dagegen, diese Amnestie auf den staatsrechtlichen Grundsatz zurückzuführen, nach welchem, so wie alle Gerichtsbarkeit vom Kaiser oder König ausging, auch alles Gericht an ihn überging, wenn er in eine Stadt kam. [...] Es war vielmehr die hehre Würde der Kaiser, Könige und Fürsten und die allgemeine Feier ihres Einzuges der Grund solcher Amnestie». Osenbrüggen E. Op. cit. S. 194.

[124] «Item welche buos schuldig sint, die wellen wir im schenken, dz er die mit im mag in füren». Segesser Ph. von. Op. cit. S. 98. Anm. 2.

[125] Такая точка зрения по-прежнему высказывается, например, в: Schuster P. Eine Stadt vor Gericht. S. 279—280.

[126] «...So men se erst besenden mach, seder der tit, dat se de koning eschet to rechte oder sine boden, to dem manne selven oder to deme hove oder to me huse, dar se gevangen sin. Weigert men se vor to brengene, sint men se to rechte geeschet hevet, unde men des getuch an des koninges boden hevet, men dut se to hant in de achte alle de se vengen, unde hus unde lude de se weder recht haldet». Sachsenspiegel Landrecht. S. 245–246. (III, 60 § 3). В Швабском зерцале тоже говорится об оказавших неповиновение королевским гонцам и угодивших в опалу, но без упоминания об их замках и зависимых людях: Schwabenspiegel Kurzform. S. 197–198.

[127]  О политике Рудольфа по отношению к городам см. прежде всего: Martin Th. M. Die Städtepolitik Rudolfs von Habsburg. Göttingen, 1976 (VMPIG, 44). 

[128] Кёльнский хронист хвалит Фридриха III за то, что он при своем послекоронационном визите в город в 1442 г. не стал отпускать посаженных за долги, если на то не было согласия их кредиторов: «Item die gefangene, die vur scholt mit urdel in die hacht gewist waren, enmoechte der koenink buissen willen der partien niet uis doin laissen. ind der koenink engesonte des ouch niet». Aufenthalt König Friedrich III. in Cöln 1442. S. 367.

[129] «Item am [...] da kom der furst von Mechelburg, da hieng mein hinterseß der Judenkramer an, het man die stat dren jar verpoten, der het Andresen Wagner vor den funfen gar ubel gehandelt: du verreterischer diep gesprochen. Unser herrn wollten den fursten nit gewern, must wider uber etlich tag hinauß, wann die puß was dren jar und funf meil von der stat. Het in in der fünferstuben vor den herren ubel gehandelt». Heinrich Deichsler’s Chronik 1488–1506 // Die Chroniken der fränkischen Städte. Nürnberg. Bd. 5. Leipzig, 1874 (ChDS, 11). S. 663.

[130] «Item Sebalt Reich sol die bet zettel der gestrafften person annemen und in den buchen suchen». Jahrbücher des 15. Jahrhunderts // Die Chroniken der fränkischen Städte. Nürnberg. Bd. 4. Leipzig, 1872 (ChDS, 10). S. 351. Anm. 5.

[131] Kantzow Th. Pomerania oder Ursprunck, Altheit und Geschicht der Völcker und Lande Pomern, Caßuben, Wenden, Stettin, Rhügen in vierzehn Büchern beschrieben / Hrsg. von J. G. L. Kosegarten. Bd. 2. Greifswald, 1817. S. 227.

[132] «…Vnd geleit gegeben haben für alle die er mitprechte freunde und feinde […] Darvm viel bürger vnd ander lewte so aus der stat verfestet oder verweiset weren, vnd einteils zehn, zwantzig, dreißig, oder mehr jar aus der stat gewesen, jme vnd den seinen an den stegereiffen vnd pferden gehangen, vnd mit hinein gelauffen sein». Ibid. S. 263.

[133] «…Und haben vmb seinentwillen alle die verfesteten, so mit jme in die stat gekhomen, aller schult entfreiet, vnd widder in die stat genhomen…» Ibid. S. 264.

[134] Подробнее см.: Dietmar C. D. Die Beziehungen des Hauses Luxemburg zu Frankreich in den Jahren 1247 bis 1346. Köln, 1983 (Kölner Schriften zu Geschichte und Kultur, 5).

[135] Drabek A. M. Reisen und Reisezeremoniell der römisch-deutschen Herrscher im Spätmittelalter. Phil. Diss. Wien, 1964. S. 103 (с неясной ссылкой).

[136] Lehnen J. Op. cit. S. 268.

[137] Иоанн Златоуст. Творения. Т. 11. СПб., 1905. С. 536. В этом месте 8-й беседы из Толкований на 1-е Послание к фессалоникийцам Иоанн объясняет, зачем «мы, оставшиеся в живых [...] восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе» (4: 17), если Господь сам намерен сойти на землю.

[138] Подтверждается также Светонием, хотя и с другим обоснованием: Август предпочитал не только в Риме, но и в других городах въезжать и выезжать «только вечером или ночью, чтобы никого не беспокоить приветствиями и напутствиями». Светоний. Указ. соч. 53 (2). Перевод по указ. выше изданию, с. 56. Характерно, что об этом говорится в контексте почестей, подлежащих не магистрату, а государю, и потому отвергнутых Октавианом.

[139] Там же. 57 (2). (Перевод по указ. выше изданию, с. 57).

[140] Геннеп А. ван. Обряды перехода. М., 2002.

[141] Эту же уловку применили в 1450 г. в Дижоне, скорее всего сознательно подражая обыкновениям папской курии. Тогда герцог Орлеанский написал магистрату Дижона, что и он, и герцогиня могут освобождать заключенных в каждом городе, куда они вступают в первый раз. Вряд ли у них действительно имелось такое право, тем более в Дижоне, не входившем в их владения. Получив это письмо князя, дижонцы просто перевели заключенных в другое место. Bryant L. M. Op. cit. P. 25. Note 9.

[142] «The history of the medieval state is, to a great extent, the history of the interchanges between royal and sacerdotal offices, of the mutual exchange of symbols and claims». – Kantorowicz E. H. Laudes Regiae. P. 112.

[143] Paravicini Bagliani A. Der Papst auf Reisen im Mittelalter // Feste und Feiern im Mittelalter. Paderborner Symposion des Mediävistenverbandes / Hrsg. von D. Altenburg et al. Sigmaringen, 1991. S. 511–512.

[144] О литургическом оформлении власти папы и епископа (в частности, о характере привественных аккламаций), а также об отождествлении епископа с Христом, см. прежде всего: Kantorowicz E. H. Laudes Regiae. P. 112–146.

[145] В качестве введения в проблематику см.: Kurz H. Der Volto Santo von Lucca. Ikonographie und Funktionen des Kruzifixus in der gegürteten Tunika im 11. Jahrhundert. Regensburg, 1997 (Theorie und Forschungen, 481; Kunstgeschichte, 4).

[146] «O rex pacifice tu ante saecula nate per auream egredere portam redemptos tuos visita et eos illuc revoca unde ruerunt per culpam». Детали образа Христа-Царя, рисуемого в литургии адвента, см. в: Manser A. Christkönigszüge im römischen und benedektinischen Adventgottesdienst // Heilige Ueberlieferung. Ausschnitte aus der Geschichte des Mönchtums und des heiligen Kultes. Dem hochwürdigsten Herrn Abtevon Maria Laach Dr. theol. et iur. h. c. Ildefons Herwegen zum silbernen Abtsjubiläum dargeboten von Freunden, Verehrern, Schülern und in deren Auftrag / Gesammelt von O. Casel. Münster, 1938 (Beiträge zur Geschichte des alten Mönchtums und des Benediktinerordens. Supplementband 1). S. 124–135, особенно S. 131.

[147] Подробнее см.: Ibid.; Oppenheim Ph. Das Königtum Christi in der Liturgie. München, 1931.

[148] Г. Киплинг также связывает «церемониальное освобождение заключенных» (об изгнанниках он не упоминает) и использование балдахина с уподоблением вступления короля пришествию Спасителя: Kipling G. Op. cit. P. 27. Однако обоснований своей точки зрения он не приводит.

[149] Из общих работ см. прежде всего: Bauer W. The «Colt» of Palm Sunday (Der Palmesel) // Journal of Biblical Literature. 1953.Vol. 72. P. 220–229; Ostoia V. K. A Palmesel at the Cloisters // The Metropolitan Museum of Art Bulletin. N. S. 1956. Vol. 14. P. 170–173; Adelmann J. A. von. Christus auf dem Palmesel // Zeitschrift für Volkskunde. 1967. Bd. 63. S. 182–200; Lipsmeyer E. Jahreslaufbrauchtum. Palmsonntag-Christus und Palmesel // Volkskunst. Bd. 1. 1989. S. 50–58; Liebl U. Palmesel // LexMA. Bd. 6. München, 1999. Sp. 1645. О региональных вариантах см.: Federer F. Der Palmesel und die Palmprozession in Baden. Liturgisch, kultur- und kunstgeschichtlich, volkskundlich // Mein Heimatland. 1934. Jg. 21. S. 75–91; Peinkofer M. Von niederbayerischen Palmeseln // Bayerisches Jahrbuch für Volkskunde. 1950. S. 79–85; Layer A. Der Palmesel in Schwaben // Jahrbuch des Historischen Vereins Dillingen an der Donau. 1981. Bd. 83. S. 224–235. Haller R. «Unser Herr am Palmbtag sambt einem Roth Tiechernen Mäntel». Palmesel und Palmeselbrauchtum im Bayerischen Wald // Der Bayerwald. 1982. Bd. 74. S. 11–26; Kretzenbacher L. Palmeselumfahrten in der Steiermark // Blätter für Heimatkunde. 1982. Bd. 27. S. 83–90.

[150] «Item da man zalt 1456 am freitag vor dem palmtag, da ward gemacht der esel und der salvator darauf. Es schnaid in ain maister zů Ulm, dem gab man zehen gulden, und ain maler vasset in zů Augspurg, der hieß mit namen maister Jörg, dem gab man 7 gulden. Item der maler ließ den wagen auch darzů machen». Fr. Johannes Franks Augsburger Annalen vom Jahre 1430 bis zum Jahre 1462 // Die Chroniken der schwäbischen Städte. Augsburg. Bd. 5. Leipzig, 1896 (ChDS, 25). S. 309–310. Любезно указано О. В. Мацневым.

[151] «Eo die mane diluculo ad Sanctam Afram veniebat [...]; missam de sancta Trinitate cantabat, et ramos palmarum diversarumque frondium benedicebat, euangelioque et crucibus et fanonibus, et cum effigie sedentis Domini super asinum, cum clericis et multitudine populi ramos palmarum in manibus portantis, et cum cantationibus ad honorem eiusdem diei compositis, et cum magno decore pergebat usque ad collem qui dicitur Perleihc...» Gerhardi Vita Sancti Oudalrici Episcopi. P. 391.

[152] «Leute, welchen die Stadt verboten war, durften sich an den Zug anreihen, für diesen Tag in der Stadt bleiben, und bei Bürgermeister und Rath um die Wiederaufnahme bitten». Haggenmüller J. B. Geschichte der Stadt und der gefürsteten Grafschaft Kempten von den ältesten Zeiten bis zu ihrer Vereinigung mit dem baierischen Staat. Bd. 1. Kempten, 1840. S. 221.