«ФЕОДАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ» X—XI ВЕКОВ?//Вопросы истории. 1984. №1.

 

Ю. Л. Бессмертный

 

Уже более полувека французская медиевистика задает в западно­европейской историографии тон в разработке теоретических проблем феодализма. Объясняется это не только тем, что среди французские медиевистов прошедшего полустолетия фигурировали такие крупные ученые, как М. Блок. Л. Февр, Ф. Бродель, Ш. Ланглуа, Ш. Сеньобос, Ф. Лот, Ж. Кальмет и др., но и тесной связью многих медиевистическнх трудов этого периода с анализом общих проблем исторического процесса и исторического познания. Особую роль сыграли в этом отно­шении Блок и Февр, которые, отправляясь от своих специальных ис­следований по истории средневековья, разработали ряд методологиче­ских и методических подходов, решающим образом повлиявших на формирование т. н. школы «Анналов».

Тесная связь конкретно-исторических и теоретических исследований характерна и для ряда современных французских медиевистов, и в ча­стности для сложившегося в последнее десятилетие нового направления социальной  истории, возглавляемого Ж. Дюби, П. Тубером и Р. Фоссье[1]. Отличаясь подобно Блоку и Э. Лабруссу подчеркнутым вниманием к вопросам классовой структуры, к экономическим и социально-политическим различиям между классами и к условиям, обеспечиваю­щим поступательное развитие общества, историки этого направления предприняли кардинальный пересмотр представлений о сути феодализма и его генезисе, присущих Блоку и его последователям довоенного и первого послевоенного периодов. Поскольку этот пересмотр во многом основывается на новых исторических и археологических  данных, его критический анализ — необходимое звено в расширении и уточне­нии знаний о западноевропейском феодальном обществе[2].

Чтобы раскрыть суть этого пересмотра, вначале кратко охаракте­ризуем воззрения на средневековый строй школы Блока. С его точки зрения, основополагающим элементом этого строя в Западной Европе были фьефно-вассальные связи внутри господствующего класса. Они сложились, по мысли Блока, в ходе длительной и постепенной эволюции, продолжавшейся примерно 500 лет, начиная с каролингской эпо­хи VIII—IX веков. Эта эволюция, как подчеркивал он, была обусловлена столь широким кругом предпосылок, что последние смогли по­влиять не только на структуру отношений внутри правящего класса, но и на общественную организацию в целом. Уже в IX—X вв., которые Блок называет «первым феодальным периодом», все общество приобре­тает феодальную окраску; она становится еще более заметной в XI— XIII вв.— в течение «второго феодального периода». Тем не менее и в это время многие важнейшие элементы средневекового общества сохраняли внутреннюю обособленность, не позволяющую видеть в каж­дом из них органическую составную часть феодального строя. В пер­вую очередь это касается сеньории, представлявшей, по мнению Блока, самостоятельное по отношению к феодализму явление. Ее отличало не только древнее – доримское – происхождение, но и принципиальные структурные особенности: в противовес отношениям взаимопомощи, со­ставлявшим суть фьефно-вассальных связей, сеньория была организа­цией, обеспечивавшей эксплуатацию крестьян собственниками земли и предполагавшей внутренний антагонизм между теми и другими[3]. На­личие общей земельной основы не сливало поэтому, по мысли Блока, сеньорию и фьеф воедино, не превращало их сосуществование в систем­ное единство[4].

Зачинателем коренного пересмотра этих тезисов Блока выступил Ж. Дюби, признанный глава современной французской медиевистики. Он решительно подчеркивает плодотворность марксистского подхода к средневековому обществу как к целостной системе, охватывающей все этажи общественного здания — от крестьянско-сеньориальных отношений до межсеньориальных связей. Дюби противопоставляет традиционному для французской медиевистики понятию «феодалитэ» как системе фьефно-вассальных связей и раздробления власти марксистское понятие «феодализм». Дюби пишет по этому поводу: «Использование исто­риками-марксистами слова «феодализм» для обозначения одной из ос­новных стадий социально-экономической эволюции оправдывается той ролью, которую играла «феодалитэ» — в самом широком смысле этого термина, т. е. как обозначение форм осуществления власти в Западной Европе в период около 1000 г. – в установлении новых взаимоотношений между производительными силами и теми, кто извлекал выгоду из их использования». Соответственно Дюби применяет понятие «феодальная система», подразумевая под нею «экономическую систему», которая вырастает из «отношений подчинения» между собственниками зем­ли и крестьянами[5]. В сходном ключе применяет он понятия «феода­лизм» и «феодальный способ производства». В одной из своих статей Дюби – в противовес широко распространенным в буржуазной медие­вистике дефинициям феодализма – формулирует такое его определе­ние: «Феодалитэ – это система эксплуатации трудящихся небольшой группой не участвующих в труде воинов»[6].

Иными словами, Дюби подвергает решительному пересмотру два историографических канона французской медиевистики первой полови­ны XX в.: во-первых, идею главенства в средневековой социальной структуре фьефно-вассальных связей и, во-вторых, идею внутренней гетерогенности средневекового общества. Подход Дюби неизбежно влечет за собой принципиальное изменение и в трактовке сеньории. Вместо свойственного школе Блока истолкования сеньории как наследия доримского прошлого, лишь до некоторой степени подстраивающегося к новым — феодальным – условиям, Дюби рассматривает сеньорию как фундамент средневековой структуры. Он пишет: «В экономическом отношении «феодалитэ»— это прежде  всего сеньориальный строй»[7]. Научная плодотворность этих подходов Дюби не вызывает сомнений.

Следует, однако, пристальнее присмотреться к тому, как интерпретирует Дюби заимствованные в марксизме понятия. Именно в этой интерпретации открывается своеобразие концепции Дюби и специфика использования  им некоторых марксистских подходов. Прежде всего под сеньорией как «основой» феодализма он понимает не столько сово­купность земельных прав (что характерно для школы Блока), сколько комплекс военно-политических и судебно-административных прав сеньо­ра, узурпированных у королей. Под такими сеньорами Дюби подразумевает в первую очередь владельцев бана, т. е. собственников судебно-политических сеньорий из числа владельцев рыцарских замков (шателенов), высвободившихся из-под власти королей и графов. Переходу королевских прерогатив в руки этих новых сеньоров Дюби придает ог­ромное социологическое значение. В нем Дюби видит отражение корен­ной перестройки всей общественной структуры, перестройки, равнознач­ной по своему смыслу «феодальной революции». Такое определение оп­равдывается, по его мысли, тем, что именно в ходе этой перестройки возникает феодальный способ производства (который Дюби считает бо­лее адекватным называть «сеньориальным» способом производства). Во Франции эта революция относится к периоду с конца IX до начала XI в., т. е. ко времени разложения каролингского государства и прихо­да к власти Капетингов.

Дюби исходит, таким образом, из совершенно иной, чем Блок, периодизации генезиса феодализма во Франции: он складывается, с его точки зрения, не в каролингском обществе, но на его обломках; по­следнее  ближе по своему типу к античным структурам; его можно считать, самое большее, преддверием «сеньориального» способа произ­водства, временем его отдаленной подготовки. По мнению Дюби, такую подготовку обеспечивали, во-первых, демографический рост, а во-вто­рых, военная экспансия разного рода. Как полагает Дюби, особую роль в этом смысле сыграли набеги норманнов, венгров и арабов в VIII—X веках. Для западноевропейских стран они имели не только разрушительные последствия, но и определенное позитивное значение. Они способствовали усилению новой местной военной знати, концентрации в ее руках власти и богатств, созданию укрепленных городских поселений и даже росту торговли — в целях обеспечения военных нужд защищающегося от набегов населения. Параллельно с этим норманнские и венгерские набеги приводили, по мнению Дюби, к ослаблению древней — полурабской или рабской — зависимости поместного населения от земельных магнатов и тем самым облегчали его хозяйственную активность; высвободившееся таким образом сельское население смогло заняться распашкой новых земель, возросла и численность потомства. Сами же завоеватели, реализуя награбленные богатства, спо­собствовали оживлению обмена и денежного обращения[8]. Дюби скло­нен, следовательно, связывать предпосылки «феодальной революции» в Западной Европе преимущественно с «внешними» факторами — втор­жениями норманнов, венгров и арабов VIII—X веков. В результате «феодальная революция» выступает как явление, мало связанное с внутренними закономерностями развития Западной Европы.

Сутью «феодальной революции» Дюби считает распространение новой, ведущей начало от бана, сеньории. Принципиальное отличие по­коящейся на этой сеньории социальной системы от той, что предшест­вовала «феодальной революции», состоит, по мысли Дюби, в следую­щем. Политическое господство старой каролингской знати обусловли­валось постоянными грабительскими войнами вне страны и господством всего свободного населения во главе с королями над порабощенным населением старых поместий (масса простолюдинов оставалась в ту пору свободной). После «феодальной революции» завоевательные войны вовне утрачивают прежнее значение; экономической основой сеньориального господства становится эксплуатация всей массы простолюдинов— включая бывших свободных; военное ограбление чужих наро­дов сменяется военным господством над собственным народом; в со­став новой знати входят в первую очередь местные властители, приоб­ретшие военно-политические и судебно-административные прерогативы, утраченные королями. Это военно-политическое верховенство (а не зе­мельное богатство, как во времена Каролингов) и составляет отныне источник сеньориальной власти. Именно судебно-политическая сеньория бана — главная военно-политическая ячейка общества — стала после «феодальной революции», по мысли Дюби, и основной ячейкой феодаль-ы. производственных отношений[9].

Нетрудно заметить, что в концепции Дюби генезис феодализма (вопреки подчеркиваемому автором стремлению к плюралистическому объяснению) выступает как следствие в первую очередь социально-политических изменений (особый упор делается при этом на возобладание частносеньориальной власти отдельных шателенов над королевской и замену внешних завоевательных войн военным противостоянием знати собственному народу). Соответственно и «феодальная революция» проявляется прежде всего в изменении военно-политической организа­ции. Закономерным следствием такого подхода оказывается и трактов­ка классовой борьбы. В принципе Дюби придает ей значение решаю­щей силы в общественном развитии средневековья[10]. Однако действительный смысл подобной оценки может быть до конца понят лишь с учетом того, что и сами классы, и их антагонизм рассматриваются Дюби преимущественно в политическом аспекте. Свойственная Дюби абсолютизация роли классовой борьбы в истории средневековья оборачи­вается поэтому абсолютизацией социологической роли политической борьбы и политических изменений[11].

Опубликование первых работ Дюби с изложением концепции «феодальной революции» совпало по времени с выходом в свет специального исследования французского итальяниста П. Тубера о социальном строе средневекового Лациума. Главная идея Тубера очень близка идеям Дюби: решающий перелом в феодализации Лациума наступил, по мне­нию Тубера, в X—XI вв., когда здесь сложился сеньориальный строй, опирающийся на вновь построенные замки[12]. В дальнейшем Тубер распространил этот вывод на ряд других европейских регионов, рассматривая возникновение замков и опирающейся на них формы судебно-политической сеньории как центральный элемент всесторонней социальной перестройки — «великой революции X в.»[13].

Эти положения Дюби и Тубера за последнее десятилетие приняты большинством ведущих французских медиевистов, а также некоторыми испанскими и итальянскими исследователями[14]. Данная концепция пронизывает содержание выступлений на таких крупных международных конференциях, как «Феодализм и феодальные структуры Западного Средиземноморья в X—XIII веках. Итоги и перспективы исследований (Рим, 1978 г.) и «Замки и заселение Западной Европы X—XVIII вв. (Фларан, 1979 г.)[15]. Она очень широко представлена в докладах национальных делегаций, подготовленных к VIII Международному конгрессу по экономической истории в Будапеште (август 1982 г.). Идеи этой концепции воспроизведены и в одном из центральных докладов этого конгресса «Крупное поместье и мелкое хозяйство. Сеньор и кре­стьянин в Европе времен средневековья и нового времени» (автор — венгерский историк Л. Маккаи)[16]. В общем, налицо широкое общеевропейское течение, продолжающее развиваться, частично видоизменяться и конкретизироваться в ходе новейших исследований.

Наиболее существенному обновлению идеи Дюби и Тубера под­верглись в недавних работах профессора Сорбонны Р. Фоссье. Мы имеем в виду его двухтомный обобщающий труд «Детство Европы. X—XII вв. Экономические и социальные аспекты» и изданный под ру­ководством и при участии Фоссье 3-томный коллективный труд «Средневековье» (см. прим. 1). Считая «революцию» X—XI вв. явлением общим для всех западноевропейских стран, Фоссье стремится бо­лее глубоко обосновать революционный характер этого перелома, его необходимость и своеобразие. Переход власти в руки судебно-политических («банальных») сеньоров представляется ему исторически неиз­бежным в тех условиях изменением в способах эксплуатации просто­людинов. Именно местные властители – шателены могли тогда, как ни­кто другой, обеспечить «включение» в рамки сеньории и в узы зависимости всей массы простого народа[17].

Непосредственным результатом этого было расширение ресурсов самих сеньоров. Но одновременно увеличивались возможности экономи­ческого роста в целом, так как, предохраняя крестьянское хозяйство от разорения, новая сеньория стимулировала тот подъем сельскохозяй­ственного производства, на котором зижделся прогресс всего западно­европейского общества в XI—XIII веках. Раздробление власти, проис­шедшее в ходе «революции» X—XI вв., нельзя поэтому, по мнению Фоссье, истолковывать как гибельную для общества феодальную анар­хию. Оценка феодальной раздробленности, как имевшей лишь гибель­ные последствия для страны, представляется ему антиисторичной, обус­ловленной приверженностью людей нового времени к централизованным государственным формам. В условиях X—XI вв. переход власти к ча­стным судебно-политическим сеньорам был, по словам Фоссье, «пре­восходной формой адаптации к сложившимся потребностям». Соответ­ственно, «революция» X—XI вв.— это исторически неизбежное явление, абсолютно необходимое для поступательного развития общества[18]. Нетрудно заметить, что Фоссье значительно углубляет в этом пункте концепцию Дюби. Торжество сеньориального строя выступает у него не как случайное явление (и не как побочный результат норманнских или арабских набегов), а как проявление имманентной исторической зако­номерности.

Более углубленную трактовку получает у Фоссье и самый процесс распространения власти судебно-политических сеньоров. Как отмечается в его работах, подчинение этими сеньорами широких масс свободного населения и увеличение сеньориальных взиманий вызывали расту­щее недовольство масс. Именно в протесте народа, «отвергавшего сло­жившуюся систему производства», коренятся, по мнению Фоссье, причины самых различных народных движений того периода (хилиастических ересей, волны отшельничества, повседневного сопротивления сеньо­рам, массовых восстаний). Правящий класс смог справиться с этими движениями лишь после объединения усилий светских правителей и церкви и после того, как часть недовольных удалось отвлечь кресто­выми походами на Восток[19]. Распространения власти судебно-полити­ческих сеньоров удалось достичь, таким образом, упорными и широки­ми насильственными действиями, характерными, по мнению Фоссье, для всякой революции. Своеобразие революции X—XI вв. Фоссье видит лишь в том, что она была не единовременным актом и продолжалась многие десятилетия. Тем не менее это была «подлинная социальная революция», «породившая важнейший социальный феномен средневековья» — «включение» людей в рамки сеньорий[20].

Фоссье не случайно не называет эту революцию «феодальной». Дело в том, что он идет еще дальше Дюби в попытках отказаться о обозначения средневекового общества термином «феодальное», поскольку этот термин, традиционно связываемый со сферой фьефно-вассальных связей, может, по мнению Фоссье, создать неверное представление о примате этих связей в общественной системе. В действительности же полагает он, «феодальная» терминология не годится даже для обозначения отношений внутри  правящего класса, поскольку термин «феод» и его производные, как и самые держания феодов, встречались в Х-XII вв. очень редко (Фоссье приводит в подтверждение специальные подсчеты)[21]. Уж если непременно использовать эту терминологию и говорить о феодализме, это, на взгляд Фоссье, допустимо скорее при характеристике «способа производства или способа господства», чем при описании взаимосвязей в среде господствующего класса. Поэтому Фоссье считает предпочтительным не давать никакого названия социальной структуре X—XII вв. и, соответственно, не называть «революцию». X—XI вв. «феодальной». Уяснить основные черты этой структуры замечает он, важнее, чем найти для нее подходящее обозначение[22].

Как известно, о терминах не спорят, о них договариваются. Такая; договоренность по поводу средневековой общественной системы давно достигнута: историки самых разных направлений называют ее «феодальной». Использование этого термина отнюдь не обязательно предполагает признание ведущей роли в этой системе фьефно-вассальных связей держаний типа фьефа и всего, что с ним непосредственно соотносится. Можно понять Дюби и Фоссье, которые отказываются от применения данного термина, стремясь тем самым подчеркнуть отличие своей трактовки от традиционного для французской медиевистики понимания средневековой общественной структуры. Вряд ли, однако, эта терминологическая реформа встретит достаточно широкую поддержку за пределами Франции. Иное дело — переосмысление этими историками основ средневекового общества. Приближая понимание существа средневеко­вого строя к его пониманию как исторически необходимого способа производства, это переосмысление заслуживает положительного отно­шения.

Однако чрезмерное преуменьшение роли фьефа и вассалитета так же мало оправдано, как и ее преувеличение. Видеть во фьефно-вассальных связях образующую клеточку феодализма, разумеется, нельзя, но и отрицать их важность в объединении правящего класса и обеспе­чении его господствующего положения не приходится[23]. Крайне принижая, подобно Фоссье, эту роль, мы неизбежно пришли бы к недооценке межсеньориальных отношений как неотъемлемого элемента средне­вековой общественной системы и тем самым вновь отказались бы от понимания средневекового строя как структурно единого и вновь лиши­ли бы себя возможности его целостного анализа. Еще большие сомне­ния, чем принижение роли фьефных связей и отказ от «феодальной» терминологии, вызывает трактовка в новейшей западной медиевистике процесса распространения в X—XI вв. судебно-политической сеньории как революционного общественного перелома. В последние годы — ча­стично уже после выдвижения идеи такой революции — были предпри­няты попытки использовать некоторые новые материалы по истории Италии, Испании и Южной Франции (в том числе археологические данные) для подтверждения реальности этой революции. Прежде чем обращаться к критическому анализу попыток истолковать явления X — XI вв. как феодальную (или любую иную) «революцию», целесооб­разно поэтому рассмотреть вновь собранные материалы.

Наиболее важные из них непосредственно относятся к истории средневековых замков. Они были введены в науку трудами П. Тубера. Г. Фурнье, Ж. Поли, А. Люиса, О. Энгельса, Б. Кюрсента, т. е. спе­циалистами по Средней Италии, Южной Франции и Северной Испа­нии[24]. В их работах убедительно показана недостаточность и неточ­ность прежних представлений о хронологии и целях строитель­ства замков в средневековой Европе. Раньше считалось, что основная масса их была создана для защиты от набегов норманнов, венгров и сарацинов в период с конца VIII до середины X века. Ныне обнару­жено большое число ранее неизвестных замков (порою они встречают­ся каждые 3 км) второй половины X и XI вв., т. е. периода, когда по­добные набеги ушли в прошлое. Выяснилось также характерное изме­нение в месторасположении и строении замков. Структуру сколько-ни­будь обширной крепости, способной защитить окрестное население от нападений, имели наиболее ранние и сравнительно редкие замки каро­лингского времени (созданные или усиленные в местах естественных укрытий в период, когда действительно совершались набеги норманнов, сарацинов и венгров), а также замки позднего периода — XIII—XIV веков. Основная же масса замков второй половины X и XI вв. пред­ставляла собой ограниченные по площади постройки в форме башен, воздвигнутых на искусственно насыпанных земляных возвышениях, окруженных рвами; частота расположения этих замков в несколько раз превышала каролингские; места их постройки обычно совпадали с центрами крупных сеньорий; судя по внутреннему устройству, они представляли собой укрепленные жилища, использовавшиеся самим сеньором, его семьей и приближенными.

Эти археологические данные о структуре замков X—XI вв. были сопоставлены в трудах названных медиевистов с археологическими и топонимическими сведениями о сельских поселениях Северного Сре­диземноморья. Было, в частности, отмечено, что в этом регионе строи­тельство в X—XI вв. новых замков совпадает по времени с возникнове­нием вокруг них сельских агломераций. Иногда это вновь созданная деревня, концентрически расположенная вокруг замка и окруженная по периметру палисадом. Порою новое поселение хранит следы перестрой­ки ранее существовавших здесь небольших хуторов. В любом, однако, случае можно предполагать определенную структурную взаимосвязь замка и деревни[25].

Этой взаимосвязи придается в трудах ряда исследователей рассма­триваемого направления исключительно важное значение. По мнению Тубера, создание подобных замков привело к глубоким изменениям во всех сферах социальной жизни. Владельцы замков смогли усилить эксплуатацию крестьян; сгруппированные вокруг замков деревни ис­пытывали более сильное воздействие церкви; новая структура поселений вызвала интенсификацию и перестройку фьефно-вассальных связей, су­дебной организации, обмена и даже семейио-брачных отношений[26]. Самое же изменение формы поселения, связанное со строительством зам­ков X—XI вв., Тубер обозначил термином «озамкование» («incastellamento»). Этот итальянский термин (как и его французский синоним «enchatellement») стал с тех пор ключевым во всей историографии, посвященной «революции» X — XI веков. Все, кто исходил из револю­ционного воздействия судебно-политической сеньории на формирование нового «способа производства» и нового «способа господства» над крестьянством, связывали этот «революционный перелом» со строитель­ством замков X—XI вв. и созданной ими возможностью усиления эксплуатации сельского населения[27]. Самое возникновение замков X— XI вв. рассматривалось в этой связи как необходимое не столько для отпора внешним нападениям, сколько для обеспечения прав новых судебно-политических сеньоров по отношению к окрестному сельскому на­селению. Таким образом, замки X—XI вв. выступают у ряда сторонни­ков данной концепции как один из важнейших материальных показате­лен глубинного социального перелома того периода — феодальной рево­люции общеевропейского масштаба.

Присмотримся, однако, внимательнее к данным о местоположении и времени возникновения этих замков. Выше уже подчеркивалось, что взаимосвязь перегруппировки сельского населения со строительством замков прослежена исключительно в средиземноморских областях. Внутри этих последних она видна особенно ясно в гористых местностях, где из-за природных условий наблюдалась крайняя скученность поселе­ний (и где процесс феодализации действительно смог начаться лишь после создания опорных пунктов сеньориальной власти—феодальных замков)[28]. Ни в Северной, ни в Восточной Франции, т. е. в классическом регионе западноевропейского феодализма, по отношению к кото­рому была четче всего сформулирована концепция «феодальной револю­ции», возникновение замков не отразилось на размещении сельского на­селения. Сетка деревенских поселений сложилась здесь в основных чер­тах еще в докаролингское время, и строительство замков не вызвало в ней изменений. Самое распространение здесь замков относится преи­мущественно ко второй половине XI и к началу XII в.[29]; т. н. фео­дальная революция в это время здесь уже завершилась, и рост замков никак не может поэтому в данном случае рассматриваться как ее под­тверждение. Организующим элементом в крестьянском расселении были в этих областях вообще не замки, а деревенские общины. Как вид­но, в материалах об «озамковании» нельзя найти свидетельств в пользу «феодальной революции» X—XI вв. в классическом регионе западно­европейского феодализма.

Другая группа доказательств, приводимых сторонниками рассмат­риваемой концепции, касается трактовки «предреволюционного» — ка­ролингского периода. Как уже отмечалось выше, Блок относил два по­следних столетия каролингского времени — IX—X—к т. н. первому феодальному периоду и органически соединял их с последующими сто­летиями. Для подтверждения «революционного» перелома конца X и XI вв. сторонникам новой концепции необходимо было не только ис­ключить IX—X вв. из феодальной эпохи, но и доказать отсутствие ка­кой бы то ни было преемственности в социально-экономическом развитии этих столетий. Наиболее последовательно отрицает такую преем­ственность Фоссье в докладе об экономике каролингского времени. Его основной тезис сформулирован предельно категорично: «На вопрос о том, имела ли экономика средневековой Европы (т. е. Европы XI — XII вв.— Ю. Б.) своим исходным пунктом экономику каролингского времени, я отвечаю решительным «нет»!»[30].

Столь резкая постановка вопроса оказалась возможной для Фоссье  в значительной мере благодаря тому, что традиционная трактовка ка­ролингского периода как характеризующегося экономическим ростом, подготавливавшим подъем X—XI вв., зиждется на очень ограниченном круге аргументов. Дошедшие до нас от этой эпохи прямые данные ис­точников разрозненны, лаконичны и допускают различное истолкование. Это, в частности, касается свидетельств о динамике урожайности, со­стоянии агрикультуры, масштабах обмена и эволюции всех этих пока­зателей[31]. Недостаточная доказанность традиционной трактовки посте­пенного хозяйственного подъема — таков первый и, пожалуй, один из самых сильных аргументов Фоссье в пользу необходимости нового анализа каролингской экономики[32]. В отличие от этого другие крити­ческие замечания Фоссье, касающиеся использования относительно об­ширного валового продукта крупных каролингских поместий и столь же обширных объемов торговли сельскохозяйственными продуктами пре­имущественно для нужд каролингской знати[33], недостаточны для того, чтобы поставить под сомнение самый факт экономического роста в то время.

Фоссье ищет материалы для опровержения тенденции подобного роста прежде всего в археологических данных. Он обращает внимание на тот факт, что сельские кладбища раннего средневековья как будто бы перестают использоваться после VIII или IX вв., тогда как после­дующие датируемые захоронения X—XI вв. обнаруживаются в иных местностях, преемственно используемых затем вплоть до начала нового времени[34]. С этим наблюдением Фоссье сопоставляет заимствуемые им из каролингских описей сведения об обилии в IX в. пустующих зе­мель и полей, в чем он видит довод в пользу отсутствия постоянного возделывания даже освоенных к IX в. земель. Опираясь на эти — весь­ма неоднозначные и разрозненные — свидетельства, Фоссье ставит од сомнение переход в VIII—IX вв. к оседлому земледелию. По его мнению, вплоть до «революции» X—XI вв. в Западной Европе не до конца закончился период кочевого хозяйства, размещение деревенских поселений не стабилизировалось, ареал распахиваемых земель продол­жал сильно варьировать и земледельческая система оставалась пере­ложной. Во всяком случае, по мнению Фоссье, современную медиеви­стику должен волновать не вопрос, обсуждавшийся когда-то А. Допшем или Ш. Перреном: какая собственность играла в VIII—XI вв. господствующую роль —крупная или мелкая, а проблема: победило ли уже оседлое земледелие?[35].

Соответственно Фоссье отрицает какую бы то ни было реальность поместной системы в каролингское время. Он считает показательным отсутствие сведений о ней в источниках Южной Европы; он неодно­кратно подчеркивает, что все каролингские полиптики, на основании которых обрисовывают обычно вотчину той эпохи, охватывают менее 1% общей площади Западной Европы. Сами же полиптики свидетельствую на взгляд Фоссье, не столько о реальности вотчинной организации сколько о безрезультатных попытках подчинить крестьян воле земель­ного собственника. Основная масса сельского населения VIII—IX вв представляется ему «людьми, не знавшими над собою власти земель­ных собственников» и жившими изолированно, ибо концентрация зе­мельной собственности вообще еще отсутствовала. Что же касается ред­ких монастырских поместий, то они, полагает Фоссье, покоились на эксплуатации постепенно сокращавшейся массы рабов — в рамках позднеантичной (или «карикатурно-античной») системы[36].

Ряд приведенных положений Фоссье уже подвергся довольно резкой критике. Э. Эвиг, К. Вернер, Ф. Грирсон, П. Рише отметили недоказанность тезисов о сохранении в VIII—IX вв. кочевого хозяйства, о отсутствии преемственности сельских поселений, о позднем — лишm в X-XI вв.— возникновении в Западной Европе стабильных деревень. Подчеркивалась и невозможность понять многие неоспоримые факт социально-политического и культурного подъема периода Каролингов вне соответствующего хозяйственного подъема[37]. До сих пор не было, однако, обращено внимание на необоснованность гиперкритических замечаний Фоссье в адрес каролингской поместной системы. Последняя разумеется, не была ни повсеместной, ни единообразной. Тем не менее нет оснований ставить под сомнение ее реальность.

Во-первых, она засвидетельствована отнюдь не только полиптиками, о недостаточной доказательности которых говорит Фоссье. Иммунитетные дипломы, капитулярии, постановления церковных соборов, формулы, грамоты, завещания, даже жития и дидактические трактаты недвусмысленно отразили существование поместного строя в VIII—IX веках. В этих памятниках воспроизводятся факты регулярного функционирования сеньорий разного размера и типа, так же как и широкой включения в них — помимо дворовых холопов — немалого числа крестьян из состава бывших мелких свободных собственников, уплачивающих ныне оброки и даже выполняющих барщины[38]. О ком, как не этих мелких свободных собственниках, идет речь в капитуляриях Карла Великого, многократно призывавшего своих служилых людей воздерживаться от лишения этих собственников имущества и свободы, так же как от принуждения их к уплате оброков и выполнению барщин? Можно ли при наличии подобных свидетельств отрицать процесс феодального подчинения свободного крестьянства уже в каролингское время?

Во-вторых, историческая реальность и значимость каролингской по­местной системы подтверждается и самими полиптиками. Их познава­тельная ценность определяется не процентом площади, которую они ох­ватывали, а сутью тех отношений, которые они зафиксировали. И поскольку немыслимо представить себе, что имеющиеся полиптики — иск лючение, «специально» сохраненное для нас историей, постольку мы вправе воспроизводить на их основе — пусть не единственный, но тем не менее вполне реальный — тип хозяйства того времени. Самые осто­рожные подсчеты показывают, что по своему масштабу этот тип сеньориального хозяйства охватывал в IX в. миллионы крестьян, не менее трети всего населения[39], уже в то время подвергавшегося эксплуата­ции имевшей принципиальное сходство с эксплуатацией сельского населения в сеньориях X—XII вв. (имеется в виду эксплуатация мелкого земледельца, самостоятельно ведущего свое хозяйство, земельным соб­ственником, выступавшим по отношению к крестьянину в роли личного господина)[40]. С социологической точки зрения исключение составлял в IX в. не столько факт обладания вотчинником сеньориальной властью над зависимыми крестьянами, сколько та ферма эксплуатации, которую Фоссье именует «карикатурно-античной», считая основой поместной эксплуатации использование дворовых холопов.

Не убеждают и археологические аргументы Фоссье. Он и сам при­знает ненадежность хронологической стратификации средневековых кладбищ, на которых последующие погребения совершались в течение ряда столетий на месте одних и тех же захоронений. Отказ с начала IX в. от использования при захоронениях погребальных вещей исклю­чал возможность определить, когда точно было заброшено раннесредневековое кладбище. Но даже если поверить в то, что, как это утвержда­ет Фоссье, грань между «старыми» и «новыми» деревенскими кладби­щами пролегала в VIII—IX вв., то и тогда перелом в истории европей­ских поселений и изменение в их размещении придется не на время «озамкования» и «революционного перехода» власти к судебно-политическим сеньорам (как это хотел бы доказать Фоссье), но на середину каролингского периода, который окажется тем самым частично слитым с последующими столетиями. В целом попытка Фоссье «оторвать» ка­ролингское время от последующей эпохи и доказать ее принципиальное отличие по всем социально-экономическим параметрам от «революцион­ного» и «послереволюционного» периодов X—XII вв. не увенчалась успехом.

Несмотря на ограниченность данных о динамике развития в VIII— IX вв., преемственная связь этих столетий с последующими в принципе не подлежит сомнению. Она подтверждается не только преемственно­стью многих поселений[41]. О ней же свидетельствует уже отмеченное выше единство сущности эксплуатации крестьянства в каролингскую и послекаролингскую эпохи; о ней говорит сходство в формах власти судебно-политических сеньоров XI в., с одной стороны, и позднекаролингских графов и владельцев иммунитетных пожалований — с дру­гой[42]. Ее иллюстрирует однородность хозяйственной организации ряда каролингских и новых сеньорий, которая уже в IX в. подчас базирова­лась на той же оброчной эксплуатации крестьян, что и в XI—XII ве­ках[43]. Тем  самым  опровергается  наличие «революционного  перелома» конца X и XI веков. Его не подтверждают, как видим, не только мате­риалы, относящиеся непосредственно к концу X и XI вв., но и сопостав­ление этих столетий с предшествующими.

Признать явления X—XI вв. «революцией», созидающей феода­лизм, можно лишь при условии, что под ним подразумевается система частного судебно-политического господства над трудящимся населением и что прерогативы шателенов и других собственников новых сеньорий X—XI вв. ограничивались сферой этого судебно-политического господства[44]. Однако оба эти допущения представляются неприемлемыми Власть шателенов и им подобных возникла не на пустом месте. Видеть ее источник только в присвоении королевских прерогатив означало бы неизбежную абсолютизацию сферы политической власти. В реальной действительности власть шателенов в немалой мере опиралась на унаследованную ими от прошлого или вновь приобретенную земельную собственность. Эту последнюю, разумеется, нельзя осмысливать в духе буржуазной частной собственности на определенную территорию. В условиях средневековья земельная собственность всегда подразуме­вала те или иные права на личность непосредственных производителей населявших данную территорию[45]. Именно совокупность прав на землю как таковую и на личность проживавших на ней крестьян создавала подлинный фундамент господства всех феодальных сеньоров — как каролингских, так и послекаролингских. Соответственно складывание в X—XI вв. самовластья шателенов и им подобных представляло со­бой не первое возникновение феодальной структуры, не «феодальную революцию», а лишь перестройку этой структуры, зародившейся гораз­до раньше и приобретшей в X—XI вв. новую, более зрелую форму.

Однако абсолютизация судебно-политической формы феодальной эксплуатации неприемлема не только с конкретно-исторической точки зрения. Она неизбежно влечет превратное представление о феодализме в целом, сужая его до совокупности некоторых форм властвования. Между тем никакая из них, включая и судебно-политическую сеньорию, не была способна породить феодализм, если только под этим понятием подразумевать не то, что вкладывали в него французские историки предыдущих поколений (и от чего справедливо отказываются сторонники рассматриваемой школы), но всеобъемлющую общественную систему. В самом деле. Рентная форма эксплуатации мелких земледель­цев, система условных земельных держаний внутри господствующего класса, личностные связи в нем,— как и личная зависимость непосред­ственных производителей от отдельных членов этого класса (или же от него как от корпорации),— все эти взаимосвязанные элементы феодаль­ного строя далеко не полностью покрываются той формой сеньории, ко­торая возникает во Франции и в сопредельных с нею регионах Запад ной Европы в X—XI вв. и уж во всяком случае не ею порождаются. Не этой сеньорией был обусловлен и натурально-хозяйственный прин­цип функционирования общества, которым определялись очень многие специфические черты социальных устремлений людей того времени: от­сутствие безудержной жажды накопления, отказ от расширенного вос­производства, признание наследственности сословных границ, различие поведенческих моделей у членов разных сословных групп, абсолю­тизация традиции во всех сферах жизни и т. п. Иными словами, возвышение в X—XI вв. сеньорий бана не было революцией, породившей феодализм.

Все это однако не означает, что социальная перестройка, отразив­шаяся в становлении этой сеньории, была малозначащей. Вновь собран­ие материалы об углублении на данном этапе феодальных отношений и обретении ими ряда новых форм позволяют трактовать эту перестройку как очень важный перелом в истории феодализма. И потому по­явление данного историографического направления, пересматривающего историю становления средневекового строя, исходя из признания пово­ротного значения этого перелома, не случайно. Традиционная концеп­ция средневекового развития исходила из относительной плавности перерастания раннего феодализма в зрелый. Грань между ними в изо­бражении историков школы Блока (как и некоторых советских медиевистов, включая автора этих строк) выглядела достаточно размытой. Это перерастание мыслилось обычно как простое количественное накоп­ление уже сложившихся на первом этапе  черт социальной структу­ры[46]. Новое усматривалось не столько в обновлении феодальных ин­ститутов, сколько в их приспособлении к новым условиям, и прежде всего — к росту городов и торговли. Становление зрелой феодальной структуры в деревне выступало поэтому до некоторой степени следстви­ем импульсов извне.

В свете вновь собранных исторических и археологических данных переход от раннего феодализма к зрелому выглядит иначе. Он может быть очерчен применительно к Франции и большинству сопредельных с нею регионов следующим образом. Распространение новой—судебно-политической — сеньории было существенной чертой этого перехода не только потому, что оно завершало сосредоточение власти в руках дав­но уже подымавшейся прослойки господствующего класса (хотя само по себе это и немаловажно), но и вследствие того, что оно отражало глубокое изменение в формах крестьянской эксплуатации, в политиче­ской структуре и в системе социальных представлений.

Типичным для раннего средневековья было большее или меньшее разделение поземельной и судебно-политической эксплуатации непо­средственных производителей: первая была представлена, в частности, в мелких и средних сеньориях (где она выступала как реализация частнохозяйственного господства владельцев этих сеньорий над кре­стьянством), вторая более характерна для графов, владельцев иммунитетных пожалований, королей. Обе эти формы сочетались тогда глав­ным образом в наиболее крупных сеньориях. При переходе к зрелому феодализму подобное сочетание становится правилом. Т. н. сеньори­альные права (включавшие судебно-политические прерогативы и воз­можность взимания судебных, дорожных, торговых и др. пошлин) дела­ются в то время достоянием не только всех крупных, но и средних и даже некоторых мелких сеньоров, а собственными поместьями обза­водятся практически все члены господствующего класса. Переплетение частнохозяйственных и «государственных» элементов сеньориального господства становится наиболее полным[47].

Масштабы этого господства резко расширяются, само оно охваты­вает одновременно все категории крестьянства и самые разные формы его эксплуатации. Соответственно в X—XII вв. происходит качествен­ное сближение социального статуса крестьян разного происхождения: и те из них, кто раньше был подчинен знати лишь в юрисдикционном или фискальном отношениях (и считался свободным), и те, кто генетически был связан с рабами или полусвободными, обретают из­вестную общность зависимости. Сближаются также обязанности и пра­ва крестьян разных прослоек, поскольку этому благоприятствует общ­ность системы их эксплуатации.

В результате, в X—XII вв. формируется новое представление о крестьянской свободе и несвободе и новая стратификация зависимого населения. Если в ранней сеньории антиподом свободного крестьянин; был раб, то в зрелой — антитеза свободы и несвободы существенно усложняется. Под свободой во Франции и сопредельных странах под­разумевают на этом этапе освобождение лишь от той или иной кон­кретной формы подвластности феодалу, что отнюдь не исключает сохранения зависимости во всех иных отношениях. В наиболее жесткой форме зависимости оказываются тс, кто связан наследственными лич­ными обязанностями и ограничениями в пользу сеньора. В то же время даже лично-наследственные зависимые — сервы — могли продать свой надел и уйти из сеньории; какого бы то ни было общегосударственного сыска беглых не существовало; как правило, сеньор не мог по своему произволу изменить объем повинностей, не говоря уже о том, чтобы отобрать у серва его надел; крепостничество в собственном смысле сло­ва отсутствовало. Объяснялось это, с одной стороны, неразвитостью барщинного хозяйства, которое бы нуждалось в крепостничестве, и ро­стом городов и товарно-денежных отношений, открывавшим перед гос­подствующим классом новые источники доходов (не требовавшим опре­деленных вольностей для крестьян), а с другой — специфической струк­турой государства. Сосредоточение политической власти в руках соб­ственников крупных судебно-политнческих сеньорий исключало органи­зацию общегосударственного принудительного аппарата, способного обеспечить реальное прикрепление к земле (как и вообще разработку единых общегосударственных правовых норм).

Самая эта политическая структура, появляющаяся при переходе от раннего феодализма к зрелому, отнюдь не означала всеобщего поли­тического упадка и регресса. И обусловливалось это не только тем, что, как справедливо отмечалось в ходе охарактеризованной выше дис­куссии, данная политическая структура «соответствовала вновь сложив­шимся условиям»[48]. Ее вряд ли можно рассматривать и как свиде­тельство всестороннего ослабления государственной власти. Хотя паде­ние королевской власти, несомненно, подрывало внутреннее единство страны и ее внешнеполитическое влияние, в конкретных обстоятельст­вах X—XI вв. шателены (или графы и им подобные) справлялись с внутренними государственными задачами (а иногда — и с внешними) не хуже, а порою и лучше королей. Так, они смогли расширить рамки феодальной эксплуатации и вовлечь в нее новые слои крестьян и горо­жан; им удавалось хоть в некоторой степени оградить хозяйство своих подданных от последствий частных войн и нападений извне; об опреде­ленной эффективности и прочности их социального господства свиде­тельствует, возможно, и редкость на том этапе крупных народных дви­жений.

Становление данной политической структуры предполагало пере­стройку и господствующего класса. Как раз на данном этапе он резко расширяется численно (увеличиваясь по сравнению с каролингским временем, вероятно, в 1,5-2 раза), в его составе появляется новая воен­но-служилая прослойка — рыцарство. Формирование рыцарства, сыгравшего огромную роль в политической и идеологической эволюции зрелого феодализма, было определенным образом взаимосвязано с но­вой формой сеньории. Без рыцарства новые властители были бы не в состоянии реализовать свои сеньориальные права над расширившейся массой зависимого населения, не смогли бы создать собственный ап­парат власти на местах. Вновь построенные рыцарские замки, умно­жившаяся рыцарская конница, укрепившаяся вассальная и рыцарская иерархия все это в первую очередь помогало возвышению тех мест­ных властителей, которым рыцарство было непосредственно подчинено. В конечном же счете это содействовало расширению и упрочению фео­дального господства в целом: ведь на данном этапе углубление феодализационных процессов интенсивнее шло в локальных (а не общегосу­дарственных) рамках.

Объективно способствуя развитию этих процессов, рыцарство в то же время использовалось крупными феодалами для противодейст­вия централизаторским устремлениям королевской власти, оно олицет­воряло тогда феодальную вольницу. Естественно, что именно в рыцар­ской среде смогли оформиться этические нормы, взятые затем на вооружение и другими прослойками господствующего класса: идеал личной неприкосновенности, понятие чести как главной жизненной цен­ности, идея примата военной службы перед всеми иными видами деятель­ности. Ближайшее назначение этих социальных представлений состо­яло в самоутверждении рыцарства и обосновании его противодействия королям. В то же время в них своеобразно отражалось складыва­ние самосознания господствующего класса и осмысление им своего про­тивостояния трудящемуся большинству. На этой основе как раз в XI— XII вв. в официальной идеологии оформляются т. н. тройственные моде­ли социальной структуры (по которым общество мыслится состоящим из трех взаимосвязанных разрядов — воинов, клириков и крестьян), при­званные оправдать раскол общества на правящее меньшинство и бес­правное трудящееся большинство.

Как видим, переход от раннего феодализма к зрелому во Франции и сопредельных с нею регионах представлял действительно глубокий социальный перелом. Его нельзя объяснить ни простым изменением форм властвования, ни одними конъюнктурными обстоятельствами. Он был подготовлен всем ходом общественного развития и затронул все его стороны. Все это и позволяет считать X—XI вв. очень важной гранью в развитии французского и шире — западноевропейского обще­ства. Значение этой грани, справедливо подчеркиваемой историками охарактеризованного выше направления, состоит, однако, не в револю­ционном рождении феодализма, а в перерастании ранней его формы в зрелую.


[1] Первые работы, заложившие основу этого направления, были опубликованы в 1973 г. (Duby G. Guerriers et paysans. P. 1973: Toubert P. Les structures du Latium medieval. Tt. 1-2. P.-Roma, 1973). Современное состояние этого направления полнее всего отражено в последних трудах Р. Фоссье (Fossier R. Enfance de I'Europe. As­pects economiques et sociaux. ft. 1-2. P. 1982; ejusd. Le Моуеn Age. Tt. 1-3. P. 1982—19S3) и Л. Женико (Genicot L. L'economie namuroise au Bas Моуеn Age. 111. Bruxelles. 1982). В настоящее время оно охватывает как французских историков - специалистов по средневековым Франции, Италии и Испании, так и исследователей ряда других европейских стран.

[2] В то же время в этом пересмотре не могли не отразиться некоторые общие тен­денции развития в современной Франции исторической мысли с характерной для нее поляризацией методологических подходов.

[3] Блок М. Характерные черты французской аграрной истории. М. 1957, с. 113, 124, 230, 252; его же. Феодальное общество. В кн.: Блок М. Апология истории. М. 1973, с. 115—169.

4 Концепция Блока оказала в свое время плодотворное влияние на развитие за­падной медиевистики, обогатив ее идеями всемирности феодальной стадии и взаимо­связанности (пусть не до конца понятой) разных сторон общественной организации (подробнее см.: Барг М. А. Проблемы социальной истории. М. 1973, с. 46—47).

[5] Duby G. Op. cit., pp. 184—187.

[6] Duby G. Notes breves sur le fait feminin au XII siecle// Le fait feminin. P. 1978, p. 421 (см. подробнее в нашей статье «Некоторые проблемы изучения обществен­ного сознания средневековья в современной зарубежной медиевистике» // Куль­тура и общество в средние века. М. 1982, с. 27 сл.

[7] Duby G. Guerriers, p. 191.

[8] Ibid., pp. 85—136.

[9] Duby G. Les trois ordres ou l'imaginaire du feodalisme. P. 1978, pp. I86—197.

[10] См. подробнее в нашей рецензии на книгу Дюби, названную в предыдущем при­мечании.— Вопросы истории, 1981, № 1.

[11] Общеисторические воззрения Дюби привлекают большое внимание в современ­ной французской историографии. Они широко комментируются историками, социо­логами, философами (см специально посвященный Дюби номер журнала «L'Arc», 1978, № 72, а также книгу о беседах с Дюби, посвященных методологическим проблемам исторической науки — Duby G., Lardreau G. Dialogues. P. 1980 — и Le Gоff J. Les trois fonctions indo-europeennes: L`historien et l'Europe feodale.//Annales. E. S. C, 1979, № 6). Дюби называют создателем «новой теории общественных отношении», «революционизирующей» историческую науку. Действительно, своими последними работами он привнес в современную французскую историографию немало свежих под­ходов. Он использует, как было показано, ряд марксистских понятий, раскрывая с их помощью внутреннюю взаимосвязь некоторых существенных сторон средневекового общества. Неудивительно, что Дюби констатирует «исключительную эвристическую эффективность марксизма», отмечает «глубокую связь» с марксизмом многого из того, то составляет «животворный элемент во французской исторической школ в целом» (Duby G., Lardreau G. Op, cit., p. 118). Дюби утверждает, что ни Блок, ни Февр нe смогли бы написать то, что они написали, без стимулов, которые создавал марксизм. Со всей решительностью он критикует тенденциозное охаивание марксизма, встречающееся в последнее время во Франции. В то же время он подчеркивает, что марксизм является для него лишь одним из инструментов познания, применяемым наряду со многими другими (ibid., р. 118). Не будучи марксистом, Дюби истолковывает некоторые из заимствуемых им в марксизме понятий  в духе признания особой роли в историческом развитии средневековья  эволюции политических структур. Так по его словам, работы Л. Альтюссера помогли ему «яснее увидеть»,  что в средние века экономическая детерминанта исторического процесса могла иметь относительно меньшее значение, чем некоторые другие, например, чем изменения в «механизм власти» (ibid., p. 119).

[12] Тоubert P. Op. cit., ch. 4—5.

[13] Toubert P. Les feodalites mediterraneennes: un probleme d'histoire compare.//Structures feodales et feodalisme dans l'Occident mediterraneen. P.-Torino-Roma, 1980; ejusd. Introduction generale.//Chateaux et peuplements en Europe Occidental du X au XVIII siecle. Auch. 1980.

[14] Fossier R. Enfance, t. I; ejusd. Le Moyen Age t 2; Pо1у J. P., Вournazel E. La mutation feodale. X—XI siecles. P., 1980. Poly J. P. La Рrovence et la societe feodale (879—1166). P. 1976; Gramain M. Gastrum, structures feodales el peuplement en Bitterois au XI siecle. In: Structures feodales et feodalisme dans I'Occiden mediterraneen. P.—Toronto — Roma. 1980; Bonnassie P. De Rone a la Galice genese et modalites de regime feodal.— Ibid.; Guichard P. Le probleme de l`existence de structures de tupe «feodale» dans la societe d' all-Andalus,—Ibid.; Noye Ch. Feodalite et habitat fortifie en Calabre dans le 2e moitie de 1'onzieme siecle et le premiei tier de douzieme siecle.-Ibid.; Вur M. Chateaux et peuplements dans le Nord et l'Est de la France au Moyen Age. In: Chateaux et peuplements; Fоurnier U. Chateaux peuplements au Moyen Age. Essai de synthese.— Ibid., etc.

[15] Труды этих конференций опубликованы в 1980 г. (см. выше, прим. 14). Анало­гичной направленностью отличались многие доклады на конференции «К изучению проблемы феодализма в Европе» (май, 1981 г.), организованной Трирским Институтом исторической географии совместно с Парижским обществом по изучению феодализма

[16] Маккai L. Grand domaine et petites exploitations; seigneur et paysan en Europe au Moyen Age et aux temps modernes. In: Eighth International Economic Histo­ry Congress. «A» Themes. Budapest. 1982. Отголоски этой концепции встречаются и в работах историков ФРГ и ГДР, посвященных немецким землям XI—XII вв. (Рatzе Н. Die Burgen im deutschen Sprachraum. Bd. 2. Sigmaringen. 1976, S. 430ff.; Timpel W. Archaologische Quellen zur Funktion mittelalterlicher Befestigungsanlagen. In: Burg und Staat in Geschichte und Gegenwart. Jena. 1979, S. 355ff.; Langer E. Burgen und Klassenkampf.— Ibid., S. 379ff.).

[17] Fossier R. Enfance, p. 293

[18] Ibid., pp. 280—294; 571, 681; см еjusd. Les tendances de I'economie: stagnation ou croissance. // Nascita dell'Euroра ed Europa Carolingia: un'equazione da verificare. Spoleto. 1981. p. 280.

[19] Fossier R. Enfance, pp. 305—318.

[20] Ibid рр 288—280; см. аналогично: Poly J. P., Bournazel E. Op. cit., P. 487.

[21] Fоssier R. Enfance, p. 954.

[22] Ibid . pp. 952, 1065.

[23] Poly J. P., Bournazel E. Op. cit., pp. 487—488.

[24] Toubert P. Les structures du Latium medieval. Tt I-II; Fournier G. Le chateau dans la France medievale. P 1978; Poly J P Op cit ; Lewis A. R, Develop­ment of Southern French and Catalan Society. Austin. 1965; Engels О Schutzgedanke und Landesherrschaft im ostlichen Pyreneumraum. Munster. 1970; Cursente B. «Castra» et castelnaux dans le Midi de la France (XI—XV s.).//Chateaux et peuplements, p.30 e.s.

[25] См. Fournier G. Chateaux et peuplements, p. 131 e. s.

[26] См. подробнее в наших заметках о работе Тубера. В сб.: Средние века. Вып. 40. М., 1976, с. 306-307.

[27] См., в частности: Poly J. Р., Bournazel E. Op. cit., pp. 70—103; Воnnassie P. Op. cit., pp. 17—55; Fournier G. Chateaux et peuplements, p. 135 e. s.; Cursente B. «Castra» et castelnaux, pp. 30—40; Fossier R. Enfance, p. 198 e. s.

[28] Это касается, например, истории провансальской деревни Ружье, хорошо изу­ченной ныне на основе археологических исследований (см. Demians d'Archimbaud G. Rougiers: village medieval de Provence. Tt. 1-5. Lille. 1980).

[29] Bur M. Chateaux et peuplemenls, p. 75 e. s.; Fournieг G. Chateaux et peup­lements. p. 131 e. s.; Fossier R. Enlance, pp. 210—211; Ewig E. Intervention. In: Fossier R. Les tendances, pp. 181—284.

[30] Fossier R. Les tendances, p. 274.

[31] См. подробнее: Бессмертный Ю. Л. Современная западноевропейская историография о развитии производительных сил в средневековом земледелии. М. 1981, с. 7—17.

[32] Fossier R. Les tendances, p. 267. ejusd Enfance, p. 142

[33] Fossier R. Les tendances, pp  268—272.

[34] Fossier R. Enfance, pp 192, 356

[35] Ibid., pp. 142—143; ej usd. Les tendances r 270; Сhape1оt J., Fossier R. Le village et la maison au Moyen Age P. 1980, pp. 28—29, 30—34, 54—75.

[36] Fоssier R. Enfance, pp. 144—145, 106Я; ejusd. Les tendances, p. 265; аналогично Bonnassie P. Op. cit., pp. 26—27, 29, 45. Разделяя этот, как и ряд дру­гих тезисов рассматриваемой концепции, Л. Маккаи утверждает, что «фундаменталь­ное единство» европейского феодализма восходит к единству «исходного пункта» его генезиса; таким исходным пунктом был, по его мнению, «возделываемый рабами до­мен». Соответственно начальным импульсом феодализации Европы он считает «прекращение приобретения рабов» из-за изменившейся политической конъюнктуры (Маккai L. Op. cit., p. 27).

[37] См. материалы дискуссии по докладу Фоссье на конференции в Сполето: Nascita dell'Europa, pp. 275—288.

[38] См. Неусыхин А. И. Возникновение зависимого крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе VI—VIII вв. М. 1957; Корсунский А. Р. Образование раннефеодального государства в Западной Европе. М. 1963; Мильская Л. Т. Светская вотчина в Германии VIII—IX вв. М. 1957; Вessmertnу Y. L. Naissance de la France.//Histoire de la France des origines a 1789. M., 1978.

[39] Бессмертный Ю. Л. К демографическому изучению французской деревни IX в.—Советская этнография, 1981, № 2.

[40] О том, что уже в каролингских поместьях их собственники пользовались по отношению к крестьянам и определенными сеньориальными правами, см. Воutruсhe К. Seigneurie et feodalite. P. 1970, pp. 115—116

[41] Кроме уже приводившихся свидетельств, отметим факты, констатированные самим Фоссье (Fossier R. La terre et les hommes en Picardie jusqu'a la fin du XIII aecle P - Louvain. 1968, pp. 178-183) и Дюби (Dubу G. Guerriers, p. 230).

[42] См напр.: Mayer T. Fursten und Staat. Bonn. 1950; Bur M. La formation du comte de Champagne. Nancy, 1977. Beech G. A Rural Society in Medieval France. Baltimore, 1964, etc.

[43] Это касается не только вотчин IX в. без домена, но и «цензивных» имений внут­ри монастырских поместий, основывавшихся на барщине (см. Бессмертный Ю. Л. Социально-экономическое положение зависимого крестьянства крупных вотчин Лотарингии IX в. по данным Прюмского полиптика. В сб.: Средние века. Вып. X. М. 1957, с.66-68).

[44] Тенденция подобного акцентирования роли социально-политических отношений и, специально, сеньорий бана, в становлении феодальной структуры не раз встречалась в западной медиевистике. Особенно тесно примыкает постановка проблемы судебно-политической («банальной») сеньории в рассматриваемом направлении к тому, что было характерно для концепции немецкого историка начала нашего века Г. Зеелигера. Seeliger G. Die soziale und politische Bedeutung der Grundherrschaft im fruheren Mittelalter. Leipzig. 1903). Но, разумеется контекст и смысл использования этой идеи в рассмотренном направлении современной западной медиевистики существенно иные.

[45] См. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 25, ч. II, с. 184: при феодализме «зе­мельная собственность будет лишь составной частью собственности определенных лиц на личность непосредственных производителей».

[46] См. Блок М. Феодальное общество, с. 126: «Второй феодальный период во многих отношениях ознаменовался не столько исчезновением прежних условий, сколько их смягчением».

[47] См. подробнее: Бессмертный Ю. Л. Сеньориальная и государственная собственность в Западной Европе и на Руси в период развитого феодализма. В кн.: Со­циально-экономические проблемы российской деревни в феодальную и капиталистиче­скую эпохи. Ростов н/Д. 1980, с. 21сл.

[48] Fossier R. Enfance, p. 294